Шрифт:
– Прости меня...
– и рухнул под ноги Исмаилу. Черная пелена завертелась перед глазами Исмаила. Он с ужасом отбросил залитый кровью брата острый кинжал и бросился бежать. Низкие колючки цеплялись за его чуху, острые ветки царапали лицо, он не заметил, когда потерял папаху, слезы застилали глаза, с расцарапанного лба ручейками стекала кровь. Он зажимал уши ладонями, но страшные голоса звучали в его голове:
Голос Махмуда-аги:
– Выдумка это, не верь!..
Голос Ханумсолтан:
– Мое молоко тебя накажет...
Голос Гаджи Асада:
– Слушай, разве Ага дал ему развод?
Голос Алыша:
– Говорят, твой брат стал чанги для Аги...
Голос Ахунда Агасеидали:
– Ага - чистый человек, не делай себя несчастным, ты уготовишь себя для ада...
Голос Махмуда-аги:
– Они хотят погубить Агу...
Голос Ага Расула:
– Пока этот парень жив...
Голос Ханумсолтан:
– Мое дитя чище цветка...
Голос Мухаммеда:
– Ты прав, брат, прости меня...
Голос Ханумсолтан:
– Предстанешь ты перед судом святой Фатимы...
Собственный голос Исмаила:
– Я сделаю его добычей коршуна...
– Это выдумка...
– Парень жив...
– Мое молоко...
– Стал чанги...
– Добычей коршуна...
– Чище цветка...
– Добычей коршуна...
– а...а...а...
Черную весть о Мухаммеде в город принесли дровосеки, ходившие на работу в лес Зогаллы. Парни из квартала Иманлы, взяв фургон и специальный палас, отправились за телом убитого в лес. Во дворе дома несчастных братьев был разожжен в очаге огонь под казаном, в котором кипела черная краска. Не любили жители Шемахи черный цвет, только в дни религиозного траура или в дни несчастья люди одевались в черные одежды. Молодые девушки и женщины из рода Кербалаи Гамбара принесли каждая что-то из одежды, кто рубашку, кто платок, кто юбку. И каждая бросила принесенные вещи в казан. Туда же опустили одежду бедной матери. На кладбище Шахандан вырыли могилу. Уже после похорон над свежей могилой будет раскинут шатер, в котором семь дней и семь ночей молла из квартала Иманлы будет читать коран.
Черная весть летела по городу. В доме стояли рыдания, хотя тело покойного еще не успели привезти. Двор наполнился родственницами и соседками. Бедная Ханумсолтан лежала в обмороке. Руководила действиями женщин известная в Шемахе плакальщица Сенем. Она возглавляла траурное шествие. Молоденькие незамужние девушки распустили косы, сняв рубахи, завязали их вокруг талии. Они раздирали себе ногтями лицо и грудь, рвали на себе волосы и вторили плакальщице Сенем:
Сенем:
– О горе, горе...
Женщины:
– Невыносимое горе...
Сенем:
– Случилось такое горе...
Женщины:
– Невыносимое горе...
Сенем:
– Умер человек, о горе...
Женщины:
– Невыносимое горе!
Сенем:
– Молодой умер, горе...
Женщины:
– Невыносимое горе!
На женщин было страшно смотреть: растрепались, смешались густые волосы, на окровавленных лицах неистово горели глаза.
И снова Сенем запричитала:
– Он погиб от рук кровавых убийц!
Пусть кровь задушит кровавых убийц!
Была бы я бешеным псом,
Поймала бы кровавых убийц!
Вопли и стоны из дома неслись во двор, со двора - на улицу. Собравшиеся у ворот старики иманлинцы и ротозеи из других кварталов обсуждали происходящее, выдвигая свои версии. Одни говорили:
– Это Алыша работа...
– Да нет, он зарок дал, в святые земли ходил, он крови не прольет!
– Эх, да покарает его святыня, которой он поклонялся! Сам не убил, так другого подучил!
– А почему старший брат на глаза не показывается?
– Говорят, они вдвоем, вместе из дома вышли...
– Может статься, и его убили...
– Исчез бесследно...
– А его тело нашли?
– Нет, не нашли...
– Если бы и его убили, они бы вместе лежали...
– Никто о нем ничего не знает...
– Никто его не видел...
... Когда процессия с телом появилась в начале квартала, у многих молодых мужчин на глазах появились слезы. Фургон остановился у ворот. Мужчины подняли тело, завернутое в палас, чтобы внести его во двор. Ворота распахнулись, из них выбежала Ханумсолтан с окровавленным лицом и бросилась к телу сына. Женщина была без чадры, несмотря на то что вокруг стояла толпа молодых и старых мужчин. По обычаям в дни страшного траура по самому близкому для нее человеку она семь дней не будет покрывать голову.
Опухшими, кровоточащими губами она целовала завернутое в палас тело и шептала:
– О дитя мое! Почему я тебя отпустила! Почему я позволила тебе идти! Почему ты лишил меня надежды, сынок! Почему сломал мою жизнь, малыш?! Я не смогла сыграть твою свадьбу, малыш! Не смогла обнять твою невесту! Да буду я жертвой твоих ран, мой сынок! Смерть твоя - это и моя смерть, сынок! Чтоб отсохла рука, убившая тебя! Чтоб отсох язык твоего врага! Ты, моя детка, чище цветка...
Ханумсолтан едва оттащили от тела. Слезы катились по лицам и бородам умудренных жизнью аксакалов квартала Иманлы. Тихие слова матери размягчили самые жестокие сердца... Ага Расул и Гаджикиши, стоя в воротах дома покойного, принимали соболезнования приходивших на траурную церемонию. Они, разумеется, не считали себя виновниками постигшего семью несчастья, но их потрясло единодушие, с которым простые люди восприняли трагедию матери, лишившейся сына.