Пётр Петрович мысленно стал переодеваться в швейцарскую ливрею: сначала поклонился Вильгельму, проговорил «добрый вечер, коллега», потом стащил с него форменные брюки, куртку, галстук и натянул униформу на себя. При этом нога напомнила о себе нестерпимой болью, и Пусиков понял, что на третий этаж ему так просто не подняться.

– Милейший, – морщась от боли, обратился он к виртуально раздетому швейцару, – тут такое дело, понимаете, майн либе, с ногой у меня проблема. Не могу идти. Может быть, найдётся у вас что-нибудь, – он пощёлкал пальцами в воздухе, – на что можно опереться?

И добавил:

– Всеобязательно с возвратом.

– Вам бы врача или «скорую» вызвать, – участливо заметил кайзер.

– Ну, это слишком. Ничего серьёзного, я думаю. Да и дело у меня – люди ждут.

«Вильгельм», бормоча «люди ждут, небось подождут», полез в свою коморку. Пошуршал, погремел и вышел с победным видом, держа в руках запылённые бутафорские крылья, радостно потряхивая, как бы взвешивая их.

– Вот, извольте. Хороши! Для себя берёг на всякий случай! От сердца отрываю, исключительно как для вас, из гуманных, так сказать, чувств, от широты души и сердца. Примите и пользуйтесь на здоровье! Они крепкие, не сомневайтесь…как себе…как для себя…

Пусиков недоумённо взглянул на швейцара, но не имея сил спорить, покорно взял крылья.

– Только вы уж мне, пожалуйста, помогите… приладить.

Вдвоём они кое-как ремешками засупонили крылья на плечах Петра Петровича. Мнимый кайзер, оглядел Пусикова с ног до головы, довольно крякнул, дружески хлопнул по спине и душевно пропел:

– «Были когда-то и мы рысаками…»

В ответ Пусиков обречённо покачал седой гривой и, перебирая копытами и помахивая крыльями, похромал вверх по лестнице.

«Кайзер» же набрал номер телефона и коротко сказал:

– Объект на месте. Запускайте братьев, – а в уме уже начал составлять отчёт для начальства.

П-III десять раз пожалел о том, что согласился: «Чёрт бы побрал эту лекцию! Одевайся, шкандыбай на остановку, жди треклятый автобус, тащись в центр. Кому нынче нужны галлюцинации спятившего с ума художника? К тому же холод, снегопад, будь они не ладны! а тут ещё нога, «и вдруг прыжок, и вдруг летит»… етит…». Тоскливо вспоминал, как пришлось вставать из-за стола с жаренной птицей, водочкой, селёдочкой, заправленной растительным маслом и репчатым лучком, паровыми котлетами, икоркой и балыком… «Ах ты, господи ты мой, боже!»

Пусиков весь подобрался, словно старый боевой конь и, наддав здоровым левым копытом, преодолел последний пролёт.

Знал он, что обязательно будет хозяйка кабинета и организатор литературных встреч – девушка Евдокия.

«Дуня должна бы уже прийти. Без неё кто откроет помещение? Не на лестнице же проводить. Ещё подруга ейная – эта ходит без разбора на все вечера. Не помню, звать-то её как… Совсем ещё девчонка, кажется, школьница. Возможно, состоится явление Прасковьи Ивановны. Конечно, если у неё не случится других явлений. (Пусиков крутит указательным пальцем у виска.) Если рассудить здраво – какой интерес Прасковье, медработнику, женщине положительной и строгой, два часа слушать бредни о «геометрических цветных снах», в которых она не понимает ни аза, и, (как думает Прасковья Ивановна), я сам разбираюсь с трудом, хоть и делаю вид, что сия абракадабра мне нипочём. Только исключительно из любви ко мне».

Как бы то ни было, Пусиков готовился к этому вечеру. Он даже составил нечто вроде плана или конспекта с основными тезисами.

2

Пусиков едва дошкандыбал по коридору до нужной двери. Евдокия была уже на месте и ждала гостей. Он вошёл в прихожую и, тяжело дыша, кое-как стряхнул с шапки и усталых плеч серый, увядший снег, утирая ладонью слюни и козюли.

Он повернулся спиной к Евдокии и скинул свои крылья, ожидая, что хозяйка подхватит их, если не благоговейно, то с почтением. Но Евдокия как будто не заметила свалившихся на пол пусиковых крыльев. Под ними на Пусикове оказалась швейцарская униформа, но на это обстоятельство она тоже не обратила никакого внимания, а крылья так и остались валяться на полу.

Вместо приветствия он подпрыгнул на здоровой ноге и сладострастно признался Евдокии:

– Опаньки! Дунька, представь, я сейчас ел ножки утячьи.

– Ах, какой вы забавник, вам бы всё про ножки, – игриво пропела Дуня и сделала книксен, мило опустив завитую головку и подкрашенные чем-то зелёным выпуклые изумрудные глазюки.

Пусиков. И то верно.

Евдокия. А что у Вас с ногами?

Пусиков. Да шут их знает. Устали, вероятно. Отказываются производить движения. Правая не идёт, хоть убей! Укатали сивку крутые горки.

Евдокия. Круто! Но, впрочем, это не важно. (Принюхивается.) Фу! От вас и впрямь разит какой-то дохлой уткой.

После этого она осмотрела Петра Петровича с ног до головы, обиженно надула нижнюю толстую ярко-красную губку и отошла приготовить чаю или, может быть, Пусикову только так показалось, оттого что он очень желал, чтобы Дуня отправилась приготовить чаю. Ему захотелось взять её за аппетитную нижнюю губку большим и указательным пальцами правой руки и тряхнуть эдак сверху вниз.