Зачем ему понадобилось тогда влезать с ядовитыми комментариями? Зачем было вешать на дверь кабинета Полины тот плакатик? Оправдываясь, он уверял жену, что просто хотел в мягкой ироничной форме выразить свою солидарность и восхищение. Но она не верила. Она не видела ничего мягкого в тексте, намалеванном зеленым фломастером: "Полина Сташевич-Райфилд. Доктор психиатрии. Невиноватость гарантируем или возвращаем деньги. Расценки умеренные". Нет, ничего смешного не находила она в этой издевательской записке. Да еще сопровождаемой рисунком: парикмахерша гонится за испуганным мужчиной. И на целую неделю переехала спать в кабинет.

Кажется, были и другие случаи. Похожие. Психиатрия смело вторгалась в тайны человеческой души. А он стоял в стороне и посмеивался. Судьи и присяжные все чаще полагались на психиатрическую экспертизу. Она снимала с них тягостную обязанность судить и карать. Оказывается, все жестокие выходки и все бессмысленные преступления имели свое научное объяснение. Человек был изначально добр и полон любви к ближнему. Следовало только затратить немного усилий и денег, чтобы доискаться до причин его страшных деяний. И тогда не будет нужды мучить его и себя приговорами, тюрьмой, штрафами, казнями. Наука и здесь готова была пролить свой свет на мрак человеческого бытия. И только упрямые мракобесы пытались остановить ее прогресс. Кипер порой ощущал себя одним из них. Защитником мрака. Мастодонтом.

Когда Полина сердилась, она обрушивала на него целый град пустых и несправедливых обвинений. Слова вылетали из нее, как злые, не дорожащие жизнью всадники. Их легко было отбросить, выбить из седла, осыпать насмешками. Лишь потом, иногда на следующий день, он замечал, что какой-то из них, видимо, прорвался и всадил-таки свою отравленную стрелу.

Эти размолвки уносили их все дальше друг от друга. Но не только они. В Полине всегда жила страсть к новому. И Кипер понимал ее. Что может быть хуже рутины? Он старался идти ей навстречу. Быть новым каждый день. Чуть по-новому говорить, чуть по-новому одеваться, чуть по-новому целовать. Но уставал от этих попыток. Мрачнел. Чувствовал себя порой устарелым, изношенным, готовым для свалки. А главное - предсказуемым.

– Хочешь, завтра поедем в ресторан?
– спрашивал он накануне выходного дня.

– В какой?
– радостно вскидывалась она.

– Можно в итальянский, на углу Мэйн и Пятой. Или в тот японский, где журавли на стенах.

– А в другой нельзя?
– спрашивала она.
– В какой-нибудь новый?

И он сникал, заранее представляя, как они поедут искать новый ресторан. Как будут колесить по темнеющему городу. Как не найдут ничего нового по душе и вернутся в свой итальянский. Но это уже будет не тот итальянский, в который они захотели пойти и пошли. Это будет тот итальянский, в который они не хотели идти. Но вернулись, потерпев неудачу в других местах. Разбитые и отброшенные судьбой. В любое задуманное удовольствие Полина умела внести каплю невыполнимости. И это отравляло удовольствие заранее. Просто убивало его.

"А с Долли?
– спросил вдруг себя Кипер.
– Разве с Долли было бы легче?"

Долли совсем не подчинялась словам. Даже своим собственным. Тем, которые она произнесла сама месяц, день, час назад.

– Ты же обещала, обещала!
– укорял ее Кипер.

Она смотрела на него с недоумением. Она не понимала, о чем он говорил. Да, она помнила, что обещала позвонить в прошлую пятницу. Она знала, что ему удалось вырвать этот день для себя. Для них обоих. Она радовалась этому, да. Но в пятницу с утра на нее напал дикий страх. Она вдруг вспомнила, что Грегори по дороге в школу проходит мимо ювелирного магазина. А накануне вечером, в новостях, показали ограбление ювелирного магазина в Сан-Франциско. Со стрельбой и убитыми. И она так ярко себе это представила. Вот идет Грегори. Ни о чем не подозревает. Мечтает об этой твари, в которую он влюблен. И вдруг бах!.. бах!.. Звон стекла, крики, рев автомобиля... Минута - и все тихо. А Грегори остается лежать на тротуаре.

– ...Позвонить тебе - и что? Сказать, что у меня дикий страх? Все объяснить? Чтобы ты начал надо мной издеваться? Или предложил доехать до ювелирного магазина? Убедиться, что стекла целы? Что никто не истекает кровью? Пойми - я не могу звонить тебе, когда я такая. Когда я во власти страха. Или тоски. Или стыда. Совсем-совсем не твоя. "Ты обещала!" Но откуда я могу знать заранее, чтоi со мной приключится в пятницу.

Или тот день, когда они забрели на ярмарку. Как она была счастлива с утра! Как повизгивала в коляске, на верхнем взлете колеса. Как бегала от палатки к палатке. И клянчила у него мелочь на мороженое. И стреляла в тире по жестяным уткам. И метала дротик в воздушные шары. А он объяснял ей, какое на ярмарках бывает жульничество. Ты думаешь, кто-то может сбить эти две кегли одним шаром с одного удара и получить приз? Дудки. Потому что хитрый хозяин ставит их чуть неровно. Одна всегда чуть впереди другой. Шар налетает на нее, сбивает и останавливается. Вторая всегда остается стоять, защищенная первой.

Но она не хотела его разоблачений. Она хотела узнать их судьбу. И рвалась в темный павильон. Где гадалка таилась в глубине лабиринта. И если найти ее, можно было узнать будущее. Но он не хотел ее пускать. Потому что их будущее измерялось двумя часами. Даже меньше. А нужно было еще доехать до мотеля. И тогда - он уже знал - она спохватится. И начнет каждую минуту подносить часы к глазам. Потому что Грегори возвращается домой в три часа. И ей нужно успеть. Она станет совсем-совсем чужая. Не его. Раба утекающих минут. Быстро-быстро скинет одежду, быстро прыгнет под одеяло. Положив на тумбочку часы. Набок, циферблатом к себе. Ах, нельзя ли поскорее? Ну, что ты там возишься?..

Все будет отравлено. Он попытался объяснить ей это. И она поникла. Увяла. И сказала тихо и убежденно:

– Ты пытаешься спасти "потом". Которое еще либо случится, либо нет. У нас может испортиться машина. В мотеле не будет свободных комнат. Или у тебя начнется дикое сердцебиение, как в прошлый раз. И вот ради этого расплывчатого "потом" ты наверняка и безнадежно отравляешь счастливое "сейчас". Которое еще минуту назад было таким чудесным.

...Но бывали, бывали и другие дни, другие встречи. В самый неожиданный момент - поздно вечером, утром в воскресенье, посреди бушующего ливня - мог раздаться телефонный звонок. И ее напряженный, чуть хрипловатый голос говорил недовольно: "Ну, где же ты?" Она словно бы не верила, что он не ждал ее. Не знал, что ей удалось вырваться. Из плена семьи, из плена тревог. И примчаться к заправочной колонке. В двух кварталах от его дома. И все, чем он занимался в тот момент, вдруг делалось мелким, ненужным.