Профессор продолжал держать дверь, хотя в неё уже никто не входил. Он досадно рассмеялся над своей невнимательностью, пропустил вперёд Чарышева и вышел вслед за ним на улицу.

– Знаете, что поразительно во всем этом: то, что огромное количество тайн было сделано впоследствии из всем известного! – продолжил страстно говорить Вильегорский. – Если бы Пушкин воскрес, то он бы ни за что не узнал сам себя в том образе, который… – он возмущённо всплеснул руками и остановился. – Чушь! В учебниках – ахинея! Полная ахинея! Это же надо: «ярый борец с самодержавием!» Кто? Пушкин?! Помещик и крепостник? Нет, Маяковский всё-таки был прав, когда предостерегал… Помните его знаменитое: «Бойтесь пушкинистов!» Ещё как бойтесь, скажу вам из личного опыта! Некоторые из этих исследователей начинают воспринимать на себе архивную пыль с бумаг гения как благородную патину. Бронзовеют так, что сами становятся ходячими монументами!

Вильегорский суетливо полез в боковой карман и, достав старенькую мятую тетрадку, вручил её Чарышеву:

– Вот! Почитайте. Тут о Пушкине кое-что есть невероятно удивительное. Это из таких архивов, что вы и представить себе не можете. Только не потеряйте. Больше такого ни у кого нет. Держите!

После этих слов Вильегорский посмотрел на часы и, осторожно дотронувшись рукой до плеча Чарышева, добродушно сказал:

– Ну вот, я опять увлёкся… Извините, коллега, пора… Мне уже минут через сорок нужно обязательно быть на Арбате. Это у вас есть сапоги-скороходы! А мои уж, поверьте, поизносились… Скрипят! – и он с ухмылкой посмотрел на свои старомодные истоптанные ботинки.

– А можно я вас провожу, – спросил Чарышев. – У моей знакомой девушки сегодня день рождения. Хочу ей подарок купить…

– Пойдёмте! Но два замечания… Никогда не говорите: «у моей знакомой девушки». Если она ваша, то как-то трудно вообразить, согласитесь, что она может быть вам не знакома. Иначе мокрая вода какая-то получается! А второе моё замечание: у нас на Арбате всё достаточно дорого… – заботливо предостерёг Вильегорский, энергично беря его под руку. – Вам там лучше вообще никаких подарков не покупать! Разоритесь…

Расставаясь возле входа в метро, профессор поднял руку для прощания, но тут же спохватился:

– Чуть было не забыл! Калоша старая! – после этого он величаво взмахнул зонтом и доверительно сказал Чарышеву. – Мне ваша работа невероятно понравилась! Хорошо написана. Если вы не… То со временем из вас… В общем, дай бог вам и дальше так писать! О Пушкине по-другому и не надо… И, скажу вам по секрету… В общем, радуйтесь: Учёный совет единогласно проголосовал за вашу работу. Так что готовьтесь, коллега, к поездке в Америку. Но об этом пока никому ни слова! Никому, вы поняли меня?! Это моё искреннее поздравление с доверительным упреждением.

– Спасибо, – еле слышно поблагодарил радостный Вадим. – Я даже и не надеялся…

– Не скромничайте… И ещё вот что хочу вам всё-таки сказать… Этот ваш… Про… Прокушин?

– Прокушев, – поправил профессора Чарышев.

– Да! – и профессор недовольно покачал головой. – Прохиндей из прохиндеев! Он ведь чуть было… Я даже понять сначала ничего не мог… Он переписал почти слово в слово вашу предыдущую работу о декабристах и представил её как свою! Если бы не мой голос… Представляете, они чуть было не объявили его победителем… Я бы за такие вещи исключал из института. Но это уже не в моих силах… – Вильегорский глянул на часы и раздосадовано всплеснул руками. – Охо-хо! – и, поспешно помахав рукой, стал быстро спускаться в подземный переход.

– До свидания… – сказал с опозданием Чарышев, но его прощальное слово уж не могло найти адресата, который моментально растворился в людской толпе.

А во дворе института начался переполох. Историчка Фролова, подойдя к входной двери, остолбенела от увиденного. На мокром асфальте, вперемежку с мусором, валялись портреты членов Политбюро ЦК КПСС. А прямо перед ней в небольшой луже лежала огромная фотография Генерального Секретаря Михаила Горбачёва. Он смотрел на неё сквозь осколки разбившегося стекла. Смотрел пристально, с немым укором. И от этого взгляда у Фроловой все оборвалось внутри. Её лицо тут же покрылась испариной. Она прерывисто задышала и почему-то несколько раз одёрнула юбку.

– Александр Юрьевич! Александр Юрьевич!!! – с истошным криком влетела Фролова в кабинет старенького, седовласого ректора с двойной фамилией Шуткевич-Ганопольский. – Горбачёва вместе с Политбюро… Выбросили! ЧеПэ у нас! Там, во дворе…

– Доигрались… Доперестраивались! Мать их так! – гневно выкрикнул ректор. – И много народа?

– Что?

– Народу во дворе много собралось, спрашиваю? – резко вставая из-за стола, заорал он. Но видя, что у Фроловой от волнения начали дрожать губы, недовольно сунул ей в руку пустой стакан. – Вот, выпейте и успокойтесь… – и ректор стал неумело наливать воду из запылённого графина, недовольно бормоча. – Доигралась власть! Этого только слепой мог не видеть! Всё было предсказуемо…

– Что предсказуемо? – непонимающе спросила Фролова, поднося стакан ко рту.

– Ну вы же сами сказали, что Горбачева сбросили… – и ректор включил транзисторный приёмник и начал крутить ручку настройки.

Фролова панически воскликнула:

– Портреты! Александр Юрьевич, там портреты! Портреты во дворе… Всё Политбюро выбросили! Прямо в грязь… Надо срочно что-то делать… Срочно!

– Какие портреты! Что вы несёте?!

– Горбачёва… и всё Политбюро… В грязь, – захлебнувшись собственным волнением, медленно и еле слышно сказала Фролова.