Ничего не подозревавший Чарышев забежал на кафедру, чтобы забрать написанный отзыв на его дипломную работу. Преподаватели, увидев его, чуть ли не хором закричали:

– Вас уже все обыскались! Только что прибегали… Идите срочно к ректору!

Он вошёл в приёмную. Хорошо знавшая его секретарша Таньча Парамонова вместо добродушного приветствия неожиданно холодно и официозно сказала:

– Вас вот искал товарищ из Комитета Государственной Безопасности… Фамилия его…

– Моя фамилия Якимов, – раздался сзади уверенный голос, и Вадим увидел в массивном дверном проёме довольно пожилого, коренастого человека в тёмном пиджаке. На нём была идеально выглаженная рубашка и аккуратно повязанный галстук. Он вышел в приёмную и учтиво предложил. – Проходите, Вадим Алексеевич!

Ректора в кабинете не было.

Чарышев зашёл и в нерешительности остановился.

– А куда же подевалась ваша смелость? – резко спросил Якимов, проходя к столу. – Садитесь поближе. Разговор у нас будет долгим. А его результат зависит только от вас. Как и вся ваша дальнейшая судьба… Но мы понимаем, в какой ситуации вы оказались, и потому хотим вам искренне помочь.

Чарышев сразу узнал в Якимове того самого коренастого кагэбиста, который наотмашь ударил Леру. Воспоминание о той апрельской ночи отчётливо всплыло в его памяти. А ему не хотелось этого вспоминать, потому что после того случая одинаково стали противны и Новогорская, и этот Якимов, и…

Они вторглись в его жизнь, походя. Что-то там ковырнули. Сломали. И быстренько удалились. Забыв забрать принесённое с собой тревожное беспокойство. Он пытался от него избавиться, прогонял, а оно всё возвращалось и возвращалось, как приблудная лишайная кошка.

Вадим сел и увидел, что на серенькой папочке, лежавшей на столе, крупными чёрными буквами была выведена его фамилия.

Якимов монотонно и с неприкрытым безразличием расспрашивал о его родителях, друзьях, учёбе, службе в армии. Чарышев рассказывал подробно, но терялся в догадках о причине такого внимания.

Если всё это связано с этим злосчастным ящиком с портретами, – размышлял он, – то бояться нечего. А если с листовками… Глупая случайность. Не более того, – успокаивал он себя.

– Что же вы всё молчите и молчите? – еле слышно спросил его Якимов и внимательно посмотрел на высоченный потолок, затем на люстру, с которой свисала длинная паутина. – Ничего сами не рассказываете…

– О чём? – удивился Чарышев. – И я не молчу…

– Молчите, потому что по существу ещё ничего не сказали, – всё с той же безжизненной монотонностью пояснил Якимов. – То ли притворяетесь, то ли действительно не осознаёте…

– Что я «не осознаю»?

Якимов покрутил головой и, увидев маленькую указку, взял её, и попытался сбить паутину. Но у него ничего не получилось.

– Вы совершили антигосударственные действия, направленные против первых лиц Коммунистической партии и Советского государства, – продолжил он, прохаживаясь, и чеканя каждое слово. – Статья семидесятая Уголовного Кодекса РСФСР. Срок от трёх до десяти лет с конфискацией имущества и с последующей ссылкой от двух до пяти лет… Вам, кстати, сколько сейчас лет?

– Двадцать семь, – перепугано ответил Вадим, глядя на идеально вычищенные чёрные ботинки Якимова. От них шёл сильнейший запах сапожной ваксы.

– Прибавляйте… Десять плюс пять, и ещё плюс… – Якимов энергично подошёл к столу и сел напротив. – Там обычно добавляют… Считайте! Вдумчиво считайте: сколько же вам тогда будет, когда вы оттуда выйдете? Если заслужите выйти…

– Да я… Я даже не знал, что было в этом ящике! – закричал виновато Вадим, глядя на Якимова, который внимательно присматривался к шкале транзисторного приёмника.

– Ну вот вы, наконец, и заговорили… Так и запишем, – сказал тот и, присев за стол, стал действительно что-то записывать, бормоча себе под нос. – Не знал, чего хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном… – он поднял голову и с ухмылкой посмотрел на Чарышева. – Да вот только свидетели утверждают обратное! – Якимов медленно открыл папочку и достал оттуда стопку листочков. – Вот… И ещё вот… Честно говоря, я не понимаю, зачем вам всё это понадобилось? Именно вам. Одному из лучших студентов… Может, страна не нравится? Так уезжайте! Теперь и это можно… Только вот другим жить не мешайте. Не мешайте тем, которые по-другому не хотят. Понимаете? Есть те, которые не умеют или просто не желают жить по-другому! Потому что у нас сегодня бесплатное образование, бесплатная медицина, бесплатно дают квартиры, путёвки на отдых, нет безработицы… и много всего ещё хорошего. Не надо только хамить государству. Это такие условия, правила взаимного существования. Вам вот это всё дают даром, а в ответ вы не должны делать государству гадостей. А вот на Западе другие правила: плати за всё, а в обмен – езжай куда хочешь, говори, что хочешь… Но всё за деньги. Там и свобода точно также продаётся.

Якимов вновь посмотрел на люстру с паутиной, а затем, указывая на транзисторный приёмник, сказал:

– А вы думаете только о себе… Вот сегодня ночью об этой вашей выходке уже сообщили по «Голосу Америки»… Вы, наверное, удовлетворены? Да? И то, что ректора довели до инфаркта… Вам что, людей не жалко? Он сейчас в больнице лежит. Из-за вас. А теперь наши, – и он сделал чёткий акцент на слове «наши», – наши сотрудники заявятся к вашим родителям… Вы представляете их страдания?! Не жалко?

Якимов ещё раз пристально посмотрел на шкалу приёмника и удручённо вздохнув, устало предложил: