«Олег» взял своего пострадавшего товарища на буксир и направился в базу.

Несколько раз за время перехода Владимир приходил в себя на короткое время и оглядывался по сторонам безумными глазами. Перевязанная рука не переставала кровоточить, и корабельный доктор уже всерьёз начинал беспокоиться, что Владимир может умереть от потери крови.

Картины в шокированном мозгу Владимира беспрестанно сменялись, мешались с реальностью, и он, как ни старался, не мог понять слабеющим сознанием, что из них явь: незнакомые люди, доктора, наклонившиеся над ним, или успокаивающий женский голос, звучавший откуда-то издалека, как будто из другого мира, но такой приятный, проникновенный и обнадёживающий. Когда-то в далёком детстве мама нежно обдувала его разбитый локоть, приговаривая что-то похожее…

Окончательно Владимир пришёл в себя уже в палате, перевязанный и облачённый в пижаму. Открыв глаза, он осмотрелся, силясь понять, где он. Во рту пересохло. Едва только Владимир попытался пошевелиться, как невероятная боль в повреждённой руке на мгновение пронзила всё тело и глаза застила белая пелена. Он моментально вспомнил, как был ранен, и думал теперь только о том, как бы ещё не совершить какого-нибудь неосторожного движения, причиняющего такие страдания. Левой рукой он нащупал на голове большую гематому и поморщился от боли, прикоснувшись к ней.

За окном было светло, в квадрате его виднелся лоскут серого неба, кивающая тощая голая ветка. Вторая койка его двухместной палаты пустовала и была аккуратно застелена.

Владимир прикрыл глаза. Через некоторое время с маленькой лейкой в руках вошла сестра, прошла к окну, начала поливать стоявшие на подоконнике цветы, засмотрелась в окно.

– Дайте воды, пожалуйста, – попросил Владимир, с трудом разлепив губы.

– Ой! – спохватилась женщина. – Очнулись. Сейчас, сию минуту.

Она подошла к столу, налила в стакан воды из графина и помогла Владимиру напиться, поддерживая его голову.

– Вам очень повезло, – говорила она, пока он пил, – буквально вчера к нам в госпиталь из Петрограда прибыл один из лучших хирургов, профессор. Так вы прямо к нему на стол попали. Сейчас я его позову.

Она поправила под головой Владимира подушку и вышла.

Минут через пятнадцать в палату вошёл довольно молодой, но рано поседевший доктор, с задумчивым, даже строгим лицом, как будто пришёл отчитывать Владимира за какой-то проступок.

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил он, присев на табурет рядом с койкой, и взял левое запястье Владимира, нащупывая пульс.

– Нормально.

– Нор-маль-но… – протянул он, глядя на часы, считая слабые толчки крови в венах своего подопечного. – Что ж, хорошо, если так. – Доктор встал. – Не буду скрывать: рука ваша пострадала довольно серьёзно, но, даст бог, заживёт, главное, не тревожьте её раньше времени. По голове вам тоже крепко досталось, но если чувствуете себя нормально, то рекомендую не залёживаться, и уже с завтрашнего дня пробуйте ходить, хотя бы по палате.

Доктор на несколько секунд задумался, словно вспомнил вдруг что-то важное, и, бросив короткое «поправляйтесь», вышел из палаты, уже из коридора распорядившись сестре измерить Владимиру температуру.

***

Решив усиленно идти на поправку, Владимир приступил к выполнению рекомендации доктора на следующий же день, но когда он впервые встал на ослабшие свои ноги, то чуть не упал от внезапного головокружения. К горлу подступила тошнота. Владимир, бессильно опустившись опять на кровать, понял, что был чересчур самонадеян. Кровь прихлынувшая к голове, словно в подтверждение этой мысли, больно пульсировала в висках, стучала в темя.

Первую прогулку до окна, поддерживаемый сестрой, Владимир совершил только через четыре дня. Через неделю он уже самостоятельно, держась стены, начал прогуливаться по коридору, заглянул в другие палаты в надежде встретить кого-нибудь из своего экипажа или просто знакомых. Но товарищей не нашлось; с другой стороны, – хорошо, конечно, – значит, целы.

Потянулись однообразные, нудные дни, наполненные лишь врачебными процедурами, перевязками, приёмами пищи да бесконечными одинокими размышлениями. В палату к Владимиру никого не подселяли, было скучно. Владимиру на глаза однажды попалась книжка, и он обрадовался, что можно будет развлечься хотя бы чтением, но подвернувшийся роман оказался написанным на французском языке. Владимир, изучавший его когда-то, но уже порядком запамятовавший за неиспользованием, с трудом продирался сквозь сюжет и вскоре оставил это занятие.

Дни, проводимые в госпитале, казались длиннее обычного, мысли часто возвращались к Оле. Все её письма остались на корабле, а с каким бы удовольствием Владимир перечитал бы их сейчас. И он пытался вспомнить их, в том порядке, как они приходили, рисовал в уме почерк Оли, аккуратный, округлый, местами с разрывами. Снова, в который раз уже, анализировал он письма, пытаясь выявить изменения в тоне, в выражениях, и не мог решить: действительно ли присутствовали в них эти обнадёживающие, еле уловимые изменения, или же это он снова выдавал желаемое за действительное?