– Что это значит для нас? – продолжал выкрикивать командир. – Это значит, что именно теперь мы должны сплотиться ещё более, стать едиными, как пальцы, сжатые в кулак. Мы в ответе за боеготовность флота, несмотря ни на какие внутренние волнения в государстве! В это непростое для Родины время будьте надёжны и добросовестны. Я прошу и требую этого! Защита Отечества и война до победного конца – наш святой долг!

Командир замолчал, обдумывая, что бы ещё следовало сказать, но, поникшим вдруг голосом, закончил свой призыв:

– Разойдись.

– Разойдись! – громко репетовал команду старший офицер.

Часа через полтора после получения радиограммы рулевыми сигнальщиками флажным семафором по кораблям стал передаваться призыв к митингу, который должен был состояться на городской площади Ревеля. Матросы «Лихого» заволновались, начали собираться у сходни. Старший офицер пытался их удерживать, стараясь не обострять ситуацию, как предупреждал командир.

– Братцы! – кричал он. – Оставайтесь-ка, от греха подальше, на корабле. Нечего вам там делать. Всё, что нужно, вы и здесь узнаете!

Но матросы галдели всё громче и дружнее. Командир, наблюдая за происходящим с мостика, вызвал старшего офицера.

«Старший» поднялся на мостик, оставив за себя боцмана в качестве заслона у трапа, и боцман, нутром почуявший вдруг всю серьёзность наступивших перемен, непривычно дружелюбно пробасил:

– Не шуми, братва! Чичас всё решим, сохраняй дисциплину!

Через минуту старший офицер с мостика махнул рукой боцману, давая «добро» на сход.

Гомоня, матросы сбегали по сходне на берег и, на ходу собираясь в неровный строй, шумно удалялись в сторону центра города.

– Надо было удержать их… – глядя им вслед, проговорил «старший».

– Не надо, – командир тоже смотрел на матросскую толпу. – Штаб указал не препятствовать, и я с этим согласен. Пар нужно стравливать постепенно и своевременно, – пояснил он и добавил: – Гораздо важнее, какими они вернутся…

Ненадолго задумавшись, он повернулся к «старшему».

– Я буду у себя. По возвращении команды сразу же сообщите мне.

– Слушаюсь!

По непривычно опустевшему и тихому кораблю, не зная, чем себя занять без подчинённых, потерянно бродили унтер-офицеры – связующее звено между офицерами и матросами. Не на кого было им прикрикнуть, не о чем было распорядиться. Мысли, бегавшие по привычным дорожкам их закостенелого флотского ума, проторенным долгими годами службы, однообразными действиями, примитивные и однозначные, нацеленные только на бесперебойную работу механизма под названием «команда», впервые начали сбоить, натыкаясь в сознании на новые стены, тревожась, пытаясь осветить будущее.

Примерно в том же состоянии в кают-компании заседали офицеры и молчали, думая каждый о своём.

Матросы вернулись на корабль через два часа и, хоть и несколько возбуждённые, продолжили заниматься корабельными работами.

На «Лихом» и, как выяснилось немногим позже, на других кораблях, базирующихся на Ревель, известие о государственном перевороте не вызвало каких-либо происшествий, которых так опасался командир. Раздухарившихся было некоторых своих товарищей матросы сами же и успокоили. Вот только унтерам не посчастливилось, и в первые же часы они на себе вполне прочувствовали последствия изменения верховной власти в стране: со всей накопившейся ненавистью матросская братия припомнила им долгие годы муштры и «жандармства», раскровенила многим лица.

***

4-го марта другая новость потрясла офицеров: в Гельсингфорсе, следуя на митинг, выстрелом был убит командующий Балтийским флотом вице-адмирал Непенин.

Кому и зачем понадобилось убивать его?! Слухи о страшных расправах над офицерами, случившимися в ночь революции в Кронштадте и Гельсингфорсе, начали достигать Ревеля. Но им пока не особенно верили: уж больно жуткие передавались рассказы.

Ещё через два дня в Ревель из Гельсингфорса прибыли первые официальные представители революции – незнакомые матросы, члены Совета рабочих и солдатских депутатов, распределившиеся по кораблям, и спокойствие в кубриках заметно пошатнулось. Среди приехавших были и несколько гражданских, осевших где-то в городе.

Присланные делегаты проводили со своим братом матросом разъяснительные беседы, учили, как нужно строить жизнь и службу теперь, при новой власти. Следовало, проголосовав, организовать матросские судовые комитеты, которые станут коллегиальным органом управления на корабле и будут регулировать жизнь нижних чинов, осуществляя волю «народа». Офицеры же теперь – не начальники; они – что-то вроде наёмных военных специалистов на службе у революционного правительства и с любым из них, заартачившимся, вести себя надо просто, по примеру Гельсингфорса и Кронштадта: на штыки или угостить пулей… И дальше обычно приезжие весело, с бахвальством тоже рассказывали, как жестоко и просто убивали офицеров в этих базах за отказ признать новую власть.

Судя по их словам, в ночь 27 февраля, когда вспыхнула революция, матросы запросто врывались в каюты офицеров с двумя короткими вопросоми: «Отрекаешься от царя? Признаёшь власть Советов?» – и, не получая утвердительного ответа, тут же убивали упрямцев. Говорили, на двух кораблях офицеры успели закрыться в кают-компании и заняли оборону. На одном корабле для них всё закончилось плачевно: двоих убили, троих ранили; на другом – командир, тоже находившийся в кают-компании, рискуя жизнью, вышел к матросам, несмотря на уговоры офицеров не делать этого, и смог-таки прекратить начавшуюся бойню.