Молан.

Паршивое утро и такая же несносная ночь. Ноги безвольно волочатся по сбитым подъездным ступенькам в сторону одной из квартирок на восьмом этаже. Работа вытягивает все соки, словно ненасытный вампир. Все мои мечты сводятся лишь к скрипучей кровати и стаканчику виски.

Рука спешно шарит в заднем кармане, в поисках связки ключей, но находит дребезжащий мобильник.

Номер приемной высвечивается на экране, и весь мой настрой на парочку часов тишины в стенах жилища, улетучивается с нажатие на горящий экран дисплея.

Противный старческий голос, будто потифон, вышедший из строя, зазвенел в ушах,

– Молан Хэйс, в офисном квартале произошло убийство. Выезжай немедленно.

– А без меня никак? Если это обычное убийство, то есть куча действующих патрульных. В мою компетенцию не входят…

– Прекрати, препираться, Хэйс! Я, по-твоему, последние мозги растеряла?! Службист третьего ранга, что со мной разговаривал, ясно дал понять, что данное дело прерогатива особого отряда уравнителей. Поспеши, если не хочешь, чтобы младшие коллеги напортачили на месте преступления.

– Как скажите.

Вызов завершился усталым вздохом женщины по ту сторону. Старуха Нэн работает на уравнителей целых сорок лет, не покидая приемную больше, чем на пару часов. Отпуск, кажется, ворчунье роскошью беспечной молодости. Ради воцарения справедливости, она готова пожертвовать годами увядающей жизни. Звучит смешно. Если бы человечество стремилось к справедливости, оно давно бы ее добилось.

На улицах снуют правонарушители, которых не останавливает зияющее здание изолятора; не останавливает боль, что будет пронзать их тело день за днем, час за часом стоит им оказаться по ту сторону мира, в тесных, будто кукольный домик, камерах. Во времена учебы в академии мне приходилось бывать там, и, каждый раз заканчивался крупной попойкой в баре. Психика моя, несмотря на всю ее стойкость, не выдерживала стонов и криков в комнате наказаний, не выдерживала молчания в длинных коридорах, где по обе стороны закрытые наглухо камеры, а внутри, будто бездомные псы- нарушители, прикованные цепями к стенам.

Угнетение, боль, страдания, вот три ипостаси нашего мира. Не исправление, о котором твердят лозунги на каждом плакате. Не благо общества, а его усмирение, его порабощение.

К этому ли стремились предки, после долгих лет распрей? Этого ли хотели?

Говорят, до войны было еще хуже. Хоть эту тему в школах и высших учреждениях стараются, не поднимать, но находятся старики, желающие осветить вехи прошлого такими, какими они представали тогдашним мальчишкам и девчонкам.

Однако, знающих иной порядок жизни, с каждым днем становится все меньше, и вскоре нам останется лишь нынешний день с определенным на столетия будущим. Если война была столь тяжелой и нескончаемой, то как создание службы, помогло воцарению мира? Должно быть что-то еще.

По несчастью, общество предпочитает не возвращаться к ушедшим страданиям. Мы живем так, как живем, и ничто, и никто этого не исправит, большинство прохожих устраивает роль ведомого, устраивает положение незнающего; и лишь малая часть, к которой, я все больше и больше отношу себя, желает большего. Больше знать, больше видеть, больше значить. Я хочу видеть этот мир полностью, а не часть, что позволяет правительство во главе с председателем. Хочу слышать мир, слышать правду.

– Людей отлавливают, как собак, в потемках хижин запустелых.

И сниться мне покой, но наяву,

Я вижу лишь сигнальный звон сирены и лица жуткие в поту, изнеможенны до предела.

Радио громыхает в машине, заполняя салон творением композиторов прошлого. Все, что у нас осталось от прошлого, это книги, музыка, стертые из памяти личности. Большую часть истории у нас отняли, оставив лишь самую малость. Отняли…? Скорее мы сами отказались от нее, предпочтя писать новую, еще никому неизвестную, летопись.

До места назначения пара кварталов, но звон сирен служебных машин, песней разлетается на ветру, разрывают сон спящих домов. Люди за пыльными окнами привыкли несмолкаемому реву патрульных сигналок, никто даже выглянуть наружу, не желает.

Журналисты толпятся около здания, словно муравьи у объедков, желая, выхватить сладкий кусок.

Желтая лента отгораживает многоэтажку от шумного мира. Службисты третьего ранга настойчиво выкрикивают упрямым телевизионщикам, просьбы, отойти, как можно дальше.

Вот же надоедливые.

Отсутствие электричества сковало здание немым молчанием, лишенное привычного жужжания ламп и техники. Темные глазницы окон поднимаются на двадцать этажей ввысь, исчезая за стаей серых облаков. Накрапывает дождь, и я все меньше хочу, переступать порог офисного центра.

Я выбираюсь из машины, пытаясь, не угодить в лапы сотрудникам газет и ведущих новостей. Единственное, что во всякое время, я уверен, остается неизменным, это тяга людей к мертвому. Я вижу, как у навязчивых репортёров, пылает огонь в глазах, несмотря на поздний час, и событие, поднявшее их из кровати. Они хотят знать кто, хотят знать, как, но еще более пугающее, они хотят видеть. Труп, кровь, части тела, все, что угодно. Яркая страничка в их обыденную, серую жизнь.