— Присаживайтесь, господа! — сказала Анна. — Сейчас подадут закуски.

Виллие и его спутник подождали, пока лакей поможет графине устроиться за столом, после чего сели. Подошедший Тихон поставил на стол фарфоровый судок и снял крышку.

— Яйца пашот в соусе голандез, — объявил, глядя на Анну.

Та кивнула. Рукой в белой перчатке Тихон ловко взял ее блюдо и, зачерпнув серебряной ложкой, положил в него два сваренных в кипятке яйца, после чего полил их соусом. Поставив кушанье перед хозяйкой, проделал то же для Виллие. А вот поручик к удивлению лакея отказался.

— Каша гречневая есть? — спросил Тихона. — С маслом и ржаным хлебом?

— Не готовили, — ответил удивленный лакей.

— На кухне спроси, — пожал плечами подпоручик. — Полагаю, найдется.

Тихон посмотрел на хозяйку, та кивнула, и лакей убежал. Обратно вернулся с блюдом истекающей паром каши. Поставив его перед офицером, выложил на тарелку рядом ломоть ржаного хлеба.

— Еще горячий, — довольно сказал подпоручик, потрогав хлеб. На руках его не было перчаток, что уязвило графиню. Как есть бурбон! Руцкий же отломил от ломтя кусочек и, бросив тот в рот, добавил. — Духовитый. Приятного аппетита, ваше сиятельство, и вам, ваше превосходительство!

После чего взял ложку и погрузил ее в кашу. Ел он быстро, но аккуратно. Левой рукой отламывал от ломтя кусочки, бросал их в рот и заедал кашей. «Какой он княжич! — подумала Анна с разочарованием. — Отказаться от изысканного блюда ради какой-то солдатской каши…»

Завтрак проходил в молчании. Небольшой обеденный зал был полон постояльцами, чистой публикой — дворянами, купцами и богатыми мещанами. Для простого люда имелось другое помещение. Разглядев за стоявшим отдельно столом богато одетую женщину и чиновника в генеральском мундире, вокруг которых суетился лакей в ливрее, публика затихла и держалась скромно. Слышен был только стук приборов о тарелки. Внезапно в зал вбежал молодой человек в мундире ополченского офицера и крикнул с порога:

— Господа! Ужасная новость. Только что слышал от проезжавшего курьера: наша армия оставляет Москву. Бонапарт уже на Воробьевых горах. Курьер клялся, что видел французов собственными глазами. Это что ж творится, господа? Отдаем Москву! Как же так?

Этот крик будто взорвал чинную атмосферу завтрака. Задвигались стулья, люди загомонили, некоторые вскочили.

— Это измена! — раздались крики. — Святую столицу… Как посмели?!

Внезапно общий гам прорезал густой бас:

— Это все немцы! Они продали. Еретики проклятые!

Анна пригляделась. Обладателем баса оказался священник, если судить по рясе и наперсному кресту. Высокий и тучный, он возвышался над вскочившей толпой почти на голову.

— Что им до наших святынь? — продолжил священник, глядя на притихших постояльцев. — Не люди, а перекати поле. Вчера Бонапарту служили, сегодня русскому царю, завтра снова к французам перебегут. У-у, подлые! — он погрозил кулаком.

И тут неожиданно для Анны поднялся из-за стола подпоручик. Бросив на скатерть смятую салфетку, он подошел к священнику и остановился напротив.

— Значит, немцы, батюшка? — спросил зловеще.

В зале стало тихо.

— Они, чадо! — не смутился священник.

— Может, назовете имена? Чтобы мы знали?

Священник не ответил. Его жирное лицо насупилось.

— Могу помочь, — продолжил подпоручик. — Немец Барклай де Толли, командовал Первой армией. В сражении под Бородино лично водил в атаки свои войска. Под ним убило четырех лошадей. В пятую угодила граната, которая оторвала генералу ногу, и он истек кровью. Немец Буксгевден, командир Астраханского полка, отбил у французов Семеновские флеши, а когда потерял почти всех людей, кинулся на неприятеля со шпагой. Его закололи штыком… Много немцев бились с французами под Бородино, и все не щадили жизни, проливая кровь за Россию.

— А вы, часом, не из немцев будете? — ехидно спросил священник. — Уж больно хлопочете за них.

— Уймись, поп! — внезапно сказал пожилой мужчина, судя по одежде, из небогатых дворян. — А коли из немцев, так что ж? У меня сын в драгунском полку служит, рассказывал, что немцы — бравые вояки, с неприятелем бьются не хуже русских. Лучше глянь! У подпоручика на мундире Георгиевский крест, а его только за бой дают и проявленную в нем храбрость. Где сражались, ваше благородие? Под Смоленском?

— И там тоже, — кивнул Руцкий. — Благодарю, сударь, за поддержку, но батюшка не угадал. Русский я. А насчет Москвы… Ее некому защищать. Под Бородино легла половина нашей армии. Вы не представляете, что там творилось! Трупы лежали в несколько слоев — люди и кони вперемешку. Кровь текла ручьями. Оторванные руки и ноги, головы, разбросанные внутренности… — он махнул рукой и умолк.

— Вы были там? — подошел к подпоручику офицер в ополченском мундире — тот самый, что принес новость об оставлении Москвы.