– Существует миф, что сочинить пьесу гораздо проще, чем роман или повесть – меньше страниц, не нужно описаний, одни диалоги: слева пиши кто говорит, справа – что говорит, вот и пьеса. Почему же тогда так мало хороших современных пьес? Какие трудности преодолели вы, осваивая профессию драматурга?

– Драматург прежде всего должен научиться писать пьесы. Проблема современной, так называемой новой драмы в том, что никто из них, начиная с Коляды и заканчивая Сигаревым, за исключением, может быть, братьев Пресняковых, писать пьесы просто не умеют – не владеют профессией. Представьте человека, который обещает вам сшить платье и даже что-то строчит, но при этом не знает, как правильно снять мерку, как кроить – это примерно то же самое. Вот почему этих пьес не видно на больших сценах, они ставятся на малых, да и там идут недолго. А чаще всего авторы просто читают их друг другу, называя это лабораторными пьесами. Лабораторная пьеса – это такой же нонсенс, как балет в уборной. Конечно, можно и там станцевать. Но зачем и кто увидит?

Первые инсценировки по моим произведениям появились ещё в советский период, но серьёзно я занялся драматургией в середине 90-х годов, когда пришёл в отчаяние от того, что видел на сценах наших театров. Мои пьесы сразу стали ставить. С. Говорухин поставил в театре у Дорониной «Контрольный выстрел». Пьесу «Козлёнок в молоке» поставил Э. Ливнев, и она уже 17 лет идёт в Театре Рубена Симонова, в Театре сатиры десятый год идёт «Хомо Эректус». Мои пьесы ставят и по России, и в СНГ, и за границей. Я только что вернулся из Будапешта с премьеры.

У нас об этом не пишут, потому что наша театральная критика нацелена на «новую драму». А я, выступив с пьесами, которые рассчитаны на зрителя, а не на критиков и на жюри, в известной мере бросил им вызов и выиграл, потому что мои пьесы идут по всей стране. В одной Москве – шесть спектаклей, которые собирают полные залы, и в отличие от «новой драмы» живут долгие годы в репертуаре. В искусстве только этим всё и проверяется: в литературе – читательским интересом, в драматургии – зрительским интересом, других критериев нет. Ты можешь объявить себя гением, обвешаться «Золотыми масками» с ног до головы, это ничего не значит, если ты не интересен другим.

– Однажды у Алексея Арбузова спросили, с каким искусством можно сравнить драматургию, и он, не задумываясь, ответил – с архитектурой. У них действительно есть много общего?

– Конечно. В архитектуре надо понимать, где фундамент, где несущие конструкции, где украшения. То же самое в драматургии. Законы построения художественного текста открыты давно, и их никто не отменял. Просто мы пережили постмодернистский период, когда люди собственное неумение или бездарность объявляли новизной, новым направлением. А всё должно быть наоборот: сначала научись, освой эту профессию, а потом объявляй новое направление.

Конечно, не так просто противостоять тотальному замалчиванию или немотивированному неприятию моей драматургии. Например, рецензия на спектакль «Контрольный выстрел», которую написал некто Должанский – я это хорошо помню – называлась «Зоологический реализм». Я сам филолог и на месте этих людей просто ради интереса попытался бы понять: ну, хорошо, нам эта драматургия не нравится, мы считаем, что это позавчерашний день, но почему спектакли идут по пятнадцать-семнадцать лет? Почему режиссёры ставят эти пьесы? Чем объяснить, что люди ходят на них? Нет даже желания разобраться. Но это беда нашей, так называемой авангардной творческой интеллигенции, этим она себя и погубит. Потому что авангард хорош тогда, когда есть арьергард. А если нет арьергарда, то это уже не авангард, а просто отряд, заблудившийся в степи. Они могут себя считать кем угодно, но на самом деле это просто группа дезертиров – людей, дезертировавших из настоящего искусства.

– Один знакомый режиссёр говорил мне, что пьеса для него лишь повод для самовыражения, постановки эффектного спектакля. Насколько правомерен такой подход, ведь с таким же успехом, можно сказать, что режиссёр – это разводящий пьесы, а режиссура – лишь средство для визуализации драматического произведения, созданного автором?

– Действительно, весь двадцатый век прошёл под знаком усиления роли режиссёра – вплоть до того, что он стал абсолютным монархом в театре. Это достаточно опасное явление, потому что когда уходит влияние драматурга, режиссёр начинает перекраивать всё на свой вкус. Мне это напоминает украшение торта. Можно его украсить и так, и этак, но торт должны есть люди, а от того что ты налепишь на него двести розочек, он вкуснее не станет. По большому счёту, вкус этого торта всё-таки определяет автор, потому то он придумывает историю, персонажей пьесы и так далее.

Но супердиктату режиссёра есть объяснение. Это произошло и потому, что современные драматурги пошли по пути создания не законченного произведения, а подмалёвка. Они вываливают драматургический полуфабрикат, который не структурирован, где характеры не прописаны, нет реприз, живого сюжета. Для детей продают конструкторы, чтобы они сами что-то собирали из разных деталей. Вот режиссёр и собирает. Как правило, такие пьесы долго не идут, потому что в них нет рассказа о человеческих судьбах.

На моих пьесах режиссёры, конечно, тоже самовыражаются, но в рамках предложенного мной авторского замысла, потому что я им даю законченное литературное произведение. Бывали случаи, когда режиссёр выбрасывал какую-то сцену без моего ведома. Я после окончания спектакля, нежно спрашивал его, откуда, предположим, во втором акте у героя в руках появился пистолет? «Как откуда? – удивляется режиссёр. – Он же уехал в воинскую часть за оружием». А зритель-то как об этом узнает, если выброшена сцена, где объясняется этот поступок героя? «Ё-моё, – говорит режиссёр, – ладно, восстановлю». И, как правило, восстанавливает, потому что мои пьесы построены так жёстко, всё так чётко прописано, что одна выброшенная реплика может сделать непонятными дальнейшие сцены. Выбросите реплику Солёного о том, что он сам себе кажется Лермонтовым, и мотивация дуэли исчезает…

– В пьесах бывают реплики, которые при чтении вызывают смех, а при перенесении на сцену – совсем не смешно. И наоборот, вроде не очень смешно, когда читаешь, а при разыгрывании на сцене – бурный приём. Вам приходилось сталкиваться с такой реакцией зрителей?

– Приходилось, а я же езжу по всей стране на премьеры и смотрю, как реагируют зрители. Бывало, что некоторые репризы, от которых, я думал, зал повалится, воспринимались тепло, но без экстаза. А другие репризы, которые я считал вполне проходными, действовали на зрителей так, что люди просто падали с кресел от смеха. Тут действительно не угадаешь. Опыт показывает, что при чтении глазами лучше воспринимается более сложный юмор, обращенный к интеллектуальному, культурологическому багажу. А на сцене чаще реакцию вызывает простоватый юмор. Это нормально. Главное, чтобы драматург владел репризой, а у нас выросло целое поколение писателей, которые не знают, как это делать.