30

Вбежав в гостиницу, Пастухов принялся стучать в номер. Никто не отзывался. Но он стучал и стучал. Ему необходимо было говорить, и говорить он мог только с одним человеком, только этот человек услышал бы его смятение и отозвался бы как друг.

Пастухов повернулся спиной к двери и начал бить в нее каблуком. Он слышал, как выскочил и звонко подпрыгнул на полу ключ. Потом неожиданно дверь распахнулась, и он увидел Цветухина в белье, с обнаженной грудью, босиком. Мгновение они молчали. Медленно и мягко Цветухин взял его за руку и втянул в комнату.

– Давно бы так, - проговорил он счастливым голосом.
– Ведь глупо было, ей-богу.

– Конечно, глупо, - ответил Пастухов с мгновенным облегчением и так просто, будто вообще ничего не произошло между ними.

Они трижды поцеловались и, обнявшись, похлопали друг друга по спинам.

– Послушай, а? Толстой-то, а?
– сказал Цветухин.

– Ты уже знаешь?

– Знаю.

Они не разнимали объятий, стоя посредине тесной комнаты, с раскиданной на стульях одеждой, с двумя разворошенными кроватями, и Пастухов ощущал ладонями сквозь тонкую рубашку горячую, податливую, глубоко раздвоенную хребтом спину Цветухина и опять похлопал ее с любовью.

В ту же минуту они услышали громкий свистящий шепот:

– Царица небесная! Матерь божия! До чего хорошо!

– Мефодий. Болван, - улыбнулся Цветухин, глядя через плечо Пастухова на приотворенную дверь.

Мефодий с грохотом ворвался в комнату.

– Милые мои, родимые!
– вскрикнул он, взмахивая руками и бегая вприскочку вокруг друзей.
– До чего хорошо! Умники, золотые мои! Сердце захолонуло от радости! Наконец-то, наконец! Ныне отпущаеши! Отпраздновать, отпраздновать! Егор, а? Александр Владимирович! Отпраздновать победу разума человеческого над очерствением сердца. Омыть в вине смертный грех вражды и озлобления!

– Да ты, я вижу, омыл, - сказал Пастухов.

– В предвкушении, в предчувствии радости!
– бормотал Мефодий, хватая приятелей, дергая, толкая их, отскакивая, чтобы лучше видеть со стороны, и снова кидаясь к ним.

– Ну, ладно, черт с тобой, заказывай, - с удовольствием разрешил Цветухин.

Мефодий изо всей силы начал давить кнопку звонка, в то же время высунув голову за дверь и крича в коридор:

– Дениска! Дениска!

– Ты что? Хочешь поднять всю гостиницу?
– приструнил Цветухин. Ступай в буфет сам, налаживай.

Спустя четверть часа Мефодий - самозабвенный, священнодействующий, притихший - с неуклюжей помощью Дениски звенел посудой, накрывая на стол. В безмолвии все дожидались, пока бутылки займут центральное место и, окружая их, как цветник окружает постамент памятника, рассядутся клумбами тарелки разноцветной снеди.

– Со страхом божиим и верою приступите, - прошептал Мефодий.

Комната была прибрана, Цветухин одет, все приобрело достойный вид, и с уважением друг к другу, даже почтительно - товарищи разместились за столом.

– Что же, - сказал печально Пастухов, - поминки?

– Да, в самом деле, - будто спохватился Мефодий, - как же это? Как же теперь, а?

– Вот так, - ответил Пастухов и налил водки.

Закусив неторопливо, с глазами, исследовавшими тарелки, они, друг за другом, вздохнули, и Цветухин повторил полувопрос:

– За упокой души, выходит, а?

Еще выпили и поели заливного судака с лимоном.

– Покойник не одобрял, - сказал Мефодий, щелкнув жестким ногтем по графину и с сожалением качая головой.
– Это в его полезной деятельности единственная проруха. Можно извинить. Зато какую обедню закатил попам!

– Да, вам влетело, - заметил Пастухов.

– С какой стати - нам?
– обиделся Мефодий.
– На ногах наших даже праха поповства не осталось. Мы суть протестанты. Разрывом с семинарией мы споспешествовали великому делу великого Протестанта!

– Вы есть споспешествователи, - с издевочкой проскандировал Пастухов и пододвинул пустую рюмку.
– На-ка, ритор, налей.

Они весело чокнулись, и уже с загоревшимся взглядом, но опустив голову, Пастухов произнес очень тихо:

– Я вижу, куда клонит (он кивнул на бутылки). Поэтому, покуда мы не пьяны, хочу сказать о том, который больше не вернется (он сделал паузу). Я все время думаю: почему - побег? Почему ночью, с фонарем, с факелом, сквозь тьму? От супруги своей Ясодары? Какие пустяки! Не от времени ли, в котором всё - против него? Не время ли исторгло, отжало его прочь, как что-то чужеродное себе, противное своему существу? Он ведь ушел от нас не один. Он увел с собой наше прошлое. Только ли девятнадцатый век? Больше, чем девятнадцатый век. Больше, чем, скажем, гуманизм. Он прихватил с собой в могилу не одних, скажем, энциклопедистов. Может быть, все лучшее, что было в христианской эре, выразилось напоследок в нем одном и с ним отлетело навсегда. Такого больше не повторится. Вечная память - и только...

Пастухов всклокочил волосы и снова помолчал.

– Кто теперь придет вместо него? Загадка. Но его оружие больше не пригодится. Спор его будет продолжен совсем иными сраженьями. И мы, наверно, друзья мои, к концу нашей жизни убедимся, что так же, как им законченная эра длилась века, так и следующая за ним иная эра - на века.

Пастухов быстро взглянул на Цветухина.

– Глубоко копнул?
– спросил он с иронией.

– Милый! Глубже, ради всего святого - глубже! До чего я это обожаю! умоляюще попросил Мефодий.