— Ты такой наивный.

— Ты такой тупой, — говорит он, и я резко ставлю подножку, из-за чего Эйден чуть ли не бьется головой о стену и не валится на пол.

— Я придушу тебя, если мама хоть что-то узнает о том, чего знать не должна. Ты думаешь только о себе.

— Я думаю не только о себе, — недовольно ворчит он.

— Ты хочешь, чтобы она знала для поучений меня и не говорила что-то тебе, а я хочу, чтобы она не знала, но для того, чтобы спокойно жила и не переживала лишний раз. Это ты эгоист, а не я. Я думаю о ней, а ты думаешь о себе.

— Я думаю о тебе.

— Мне не нужна помощь, я со всем справляюсь один.

Эйден фыркает и открывает дверь в свою комнату, но не торопится заходить. Когда захожу за угол, чтобы спуститься вниз, слышу вслед его слова:

— Ты стал другим.

Щелчок дверной ручки говорит о том, что он зашёл внутрь.

— Я не изменился, — тихо говорю я, но понимаю, что он прав. Я действительно стал другим.

Не успеваю опомниться, как отец вручает мне сумку в руки, на которую я удивлённо смотрю. Меня только что выпроводили из дома? Это какая-то шутка?

Растерянно хлопаю глазами и смотрю на папу.

— Пошли.

— Не понял, — хмурюсь я.

— Ты хотел позаниматься, — напоминает он, — поехали сейчас.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Уже начало девятого.

Выгнув бровь, он открывает парадную дверь и ждёт, чтобы я первый вышел. Не удивлюсь, если сейчас он просто хлопнет ей и посмеётся, радуясь тому, что развёл меня, как малышню.

— И что?

— Ничего, — говорю я.

Делаю полукруг и нахожу маму в гостиной, когда она склоняется над какими-то бумагами.

— Пока, мам.

Быстро целую её щёку и плетусь на выход.

— Ты приедешь завтра? — спрашивает она, когда я практически скрылся за поворотом.

Выглядываю из-за стены и широко улыбаюсь.

— А что будет на ужин?

— Ты используешь меня, подлец, — театрально обиженно, надулась она.

— Разве что твои кулинарные навыки, — подмигиваю и получаю её непринуждённую улыбку, от чего теплеет на сердце.

В машине воцаряется гробовая тишина. Это мне не нравится сразу, и я, как маленький мальчик, поджимаю задницу, потому что отец оторвёт мне башку, если мило побеседовал с Дортоном на счёт второго случая на неделе. Для меня ничего не случилось, но для ректора это уже подобно началу конца света. Не знаю, как бы сам отреагировал в его возрасте на то, что при свете дня на первом повороте кто-то занимает сексом.

Знаю, отец меня понимает, как никто другой, потому что я вижу в нём самого себя. Это видит каждый. И это говорит каждый. Мы полностью идентичны внешне и внутренне. Никто из нас не торопится делиться внутренними переживаниями и желаниями со всем светом. С детства он всегда учил меня тому, что мужчина — это сила, платина для всего. Только благодаря ей всё держится. Позволь себе слабость и тебя сожрут, не оставляя и косточки. Конечно, глупо отрицать и не брать в расчёт то, что каждый из нас имеет слабости, уязвимые места. Его заключается в маме. И я не ушёл далеко, потому что имел ту же самую: Эмили. Она сделала меня слабее и сильнее одновременно. Я благодарю опыт, полученный от неё, который гласит: «Никому не доверяй, даже себе». Я не доверяю. Получив её, — я ослабил себя, позволил другому уничтожить себя. Этого больше не повторится. Любовь синоним боли. Кажется, эти слова не существуют друг без друга, как день и ночь, как жизнь и смерть, как монета, две стороны которой не разделить. Возможно, ты пустишь кого-то в свою жизнь заново, но уже не так, как было первый раз. То доверие бесследно исчезло, и вряд ли второй человек способен залечить те пробитые насквозь ранения. Ты всегда будешь оглядываться назад и помнить былой опыт.

Тропинки центрального парка расстелились перед глазами разные стороны, осталось только выбрать путь. Предоставляю это отцу, который сворачивает туда, куда не идут другие.

— Если ты выбрал безлюдное место, то я подозреваю, что не просто так.

— Тут везде людно, — улыбается он, — просто там меньше всего.

— Покажи сумку на наличие сапёрной лопатки.

— Ты за что-то переживаешь?

— Да. Не лечь под одним из деревьев раз и навсегда.

— Если бы хотел, с нами сейчас могла идти твоя мама. Морально она сильнее меня.

— Какой ты плюшевый медвежонок, — усмехаюсь я. — Так благородно предоставить ей все грязные делишки.

Отец улыбается и бросает сумку на пустой поляне. Но что ещё более странное — он не торопится обнародовать её наполнение. Следом бросаю свою и поднимаю брови, расставив руки по бокам.

— И?

— Это был повод уйти, — заявляет он.

— Что за нахрен?

Сунув руки в карман джинс, он что-то достаёт, а я понимаю, что потерял бдительность. Он в чертовых джинсовых шортах. Отец никогда не ходит в них на тренировку. Я знаю его всю жизнь и никогда не видел данный выбор для тренировки. Конечно, можно легко сопоставить логическую цепочку: можно переодеться на месте, но в данном случае не он. Он выбирал спортивное, несмотря на то, что переодевался в раздевалке. Теперь ставлю один к одному.

Отец протягивает руку, и я замечаю небольшой пакетик в его кулаке. Забираю его и внутри откуда не возьмись, образуется снежная лавина, готовая поглотить и убить меня. Та самая фотография, которую разорвал в комнате, но совершенно не подумал убрать, снова в моих руках в виде мелких обрывков.

Поднимаю глаза и не могу начать дышать. Кажется, несколько секунд молчания растягиваются в часы.

— Объяснишь? — спрашивает он.

— Что? — голос настолько сиплый, что в глазах отца сразу образуется полное понимание.