Староста выскочил босой и всклокоченный, в исподнем, только что с постели. Злой, как мамрюк из Хельфовой пустоши.

— Ты что творишь, щенок?

Тось на шаг отступил от дверей.

— Верни скотину, дядька Снасий! — по-хорошему попросил он.

— Ты!… Ты что несешь, стервец? Ты думаешь, только я у тебя скотину брал? Да мы всей деревней на сходе решили! Как вырастешь, вернем!

Тось сплюнул. Конечно, вернут. Ага, всей деревней. Кто бы сомневался. Небось, всем захотелось руки погреть.

— А мне нас. ть на ваш сход! — грубо бросил он старосте. — Прикажи, чтоб сейчас вернули!

Дядька Снасий шагнул к нему с крыльца. Огромный, с хорошую кувалду кулак взметнулся вверх.

— Да я тебя, семя позорное, в порошок сотру! Ишь ты, нашелся герой, супротив всей деревни идти! Да я тебя в такую даль отправлю, дороги назад не найдешь!

На этот раз Тось отступать не стал. Встал намертво. Понял, что если сейчас отступит, все, не видать ему скотины и припасов, как своих ушей. Поднял голову и посмотрел старосте в глаза.

— Отправляй, дядька Снасий, отправляй! — прошипел он. — Только я все равно сбегу и сюда вернусь. Мой отец мать сжег за то, что она его кинула, а я тебя подожгу, понял? Святой семеркой клянусь, подожгу!!! И всю деревню тоже! Мне терять нечего. Не порадуетесь моим добром, сволочи!

— Ах ты сучонок! — завопил староста, но маленькие глазки забегали, и Тось понял, что этот здоровый мужик его испугался. — Он еще грозить тут будет, сопля зеленая! Да подавись своей коровой, больно она мне нужна! Но учти, замерзать зимой будешь, о помощи не проси! Даже не заикайся, паразит!

— Очень надо! — огрызнулся Тось, уже поворачиваясь, чтобы идти за коровой.

Староста еще что-то кричал, но мальчишка уже не слушал. Милка в хлеву узнала его голос и теперь радостно мычала, зовя хозяина. Под враждебными взглядами батраков Тось выпустил корову из стойла, и та, ласково мукая, резво потрусила домой. Еще бы она не признала в нем хозяина, он же доил и кормил ее все последние месяцы.

Если Милку Тось вызволил без особых проблем, то со всем остальным имуществом пришлось потрудиться. Односельчанам не слишком-то хотелось расставаться с доставшимся надармовщинку добром, и Тосю пришлось перескандалить со всей деревней, чтобы забрать то, что ему принадлежит. Чего только ему не пришлось выслушать. Было вдоволь и ругани, и советов, и предложений продать скотину, чтоб не мучилась. Советы большой мудростью не отличались и заключались в том, что Тосю нужно как можно быстрее вернуться к тетке, чтобы не сдохнуть зимой от голода и холода, а цену за скотину давали настолько смехотворную, что будь Тось круглым идиотом, а не сообразительным двенадцатилетним подростком, и то бы не продал.

Всего ему вернуть, конечно, не удалось. Да он и не знал, сколько точно у них в амбаре было мешков муки, зерна и круп. Он их что, считал, что ли? Их и отец, наверное, не считал. Кур Тось точно не досчитался десятка полтора, не меньше. Но они одинаковые у всей деревни, рябые, как их вычислишь? К поросятам тоже в морды без толку заглядывать, все равно своих не отличишь, а если и отличишь, то не докажешь. Поэтому, как ни жалко было трех справных хрюшек, Тось предпочел махнуть на них рукой. А вот на двух пуховых коз, бесследно растворившихся на просторах Краишевки, махать рукой не хотелось. Уж больно пух они давали хороший. Мать вязала из него платки и носки лучшие во всей деревне, на зависть всем остальным хозяйкам. И хотя Тось не умел вязать, жаба все равно душила. Он с руганью и угрозами обошел всю деревню и заглянул в каждый сарай, но козы как сквозь землю провалились. Пришлось плюнуть и оставить все, как есть. Пусть подавятся.

Водворив имущество на прежнее место, Тось немного успокоился. Голодная смерть, по крайней мере, в этом году, ему не грозила. А по поводу того, что односельчане смотрели теперь на него с доброжелательностью волков, Тось решил не беспокоиться. Ну их, он и сам справится. Тось был настолько в этом уверен, что этой веры не поколебало даже то, что ему не хватило силенок отодрать доски, которыми были забиты двери его дома. Кое-как он сумел отковырять только нижнюю, что позволило ему пролезть внутрь. В комнатах было темно, потому что окна доброжелательные сельчане тоже заколотили, и холодно, потому что со вчерашнего дня избу никто не топил. Но это ничего, протопить он протопит, а с окнами можно потом что-нибудь придумать, пока сойдет и так. Главное, что он дома, и он, наконец, один.

Одиночеством Тось наслаждался весь грязень. В склизень наслаждение стало не таким острым, а к концу долговоя сошло на нет. В холодень оно уже стало слегка раздражать, в лютотреск же настолько обрыдло, что Тось отдал бы всех оставшихся коз за возможность просто с кем-нибудь поболтать. Удерживало его понимание того, что коз-то односельчане заберут со всем удовольствием, а вот разговаривать с ним, скорее всего, не станут. Возьмут за шиворот и отправят к тетке, если не еще куда-нибудь похуже. С них станется, особенно со старосты. Поэтому Тось решил держаться во что бы то ни стало. Никому не показывать, как ему плохо, а потом зима кончится, и они все увидят, что он справляется, и станут относиться к нему нормально.

Все дни Тося проходили одинаково. Утро начиналось со вторыми петухами дойкой кареглазой кормилицы Милки. Тось давно уже навострился доить не хуже, чем покойная мать, а может даже и лучше. Упругие струи белого молока резко били в дно подойника, как набатом, сзывая кошек и щенков со всей округи. Из подойника поднимался пар и лился теплый вкусный запах, от которого кошки внимательно приподнимали ушки, а щенки начинали жалобно поскуливать. Тось не был жадиной и, закончив доить, наливал попрошайкам немного молока в большую плоскую миску. Потом относил оставшееся молоко в дом, откуда возвращался в обнимку с кастрюлей каши для поросят. Этим толстомордым обжорам всегда привилегии, даже кормить надо первыми, иначе оглушат своим визгом. Одно утешает — за свинину всегда дают хорошие деньги. А дальше — по порядку: Милке, козам и овцам — сено, Орлику — овес, курам, индюкам, гусям и уткам — зерно. А когда хлев, наконец, наполнялся жадным чавканьем, можно было вернуться в дом, немного передохнуть и позавтракать самому. Тем же Милкиным молоком и куском собственноручно испеченной лепешки.