— ...Вор, вор, вор! Представляешь, Папия, он геммы и камеи собирает, так теперь на всем острове ни у кого ни одной камеи не осталось. Все забрал! Даже в храмах приказал из стен камни резные выломать...

Вот сейчас и надо исчезать. В пылу Цицерон, в самом боевом задоре. Ничего, послушаю еще немного.

— ...Мне и поручили его на чистую воду вывести, улики собрать. Я возвращаюсь в Сиракузы, и... держись, Веррес!

— Угу, — задумалась я. — Значит, будешь вместе с ним службу нести — и на него же улики собирать?

Даже остановился Марк Туллий — от удивления. Моргнул, снова моргнул.

— Но это мой долг. Долг квирита! Покарать преступника — что может быть важнее и почетнее для римлянина? Кстати, возьму с собой нашего Гая Фламиния, хватит ему в Риме голодать. Пристроим парня.

Не стала я спорить. Может, так и лучше, а то подойдет войско Крикса к Коллинским воротам...

— Да, Папия, сказать тебе должен. Гай Цезарь мне, конечно, помогает, мы с ним почти друзья, но истина дороже. Держись от него подальше! У Цезаря нет чести, нет совести, нет морали. У нас его зовут «мужем всех жен и женой всех мужей». Он начал развратничать еще с юности, его растлил Никомед Вифинский...

Тут уж я ушам не поверила.

— Он тебе помогает, он твой друг, а ты такое говоришь. И у тебя, значит, и честь есть, и совесть, и мораль?

— Ну...

Повернулась я — и дальше пошла, не оглядываясь. Так кто, интересно, «позор Рима»?

Марк Туллий Цицерон собрал улики, и Верреса осудили. Уверена, что за дело. Все они сволочи, наместники римские! Марк еще многих привлекал к суду — и тоже за дело. Сам взяток не брал, не нарушал законы, не был ни мужем всех жен, ни женой всех мужей.

Речи произносил регулярно. Длинные.

Как же ненавидели его добрые сограждане! С каждым годом все больше и больше. Марк, говорят, не понимал, обижался, сетовал на судьбу.

День, когда ломали его дом, стал для римлян праздником.

День, когда убили, — тоже.

— Прогнать, хозяйка?

Мой чернобородый провожатый заметил его даже раньше, чем я. Его — лет пятидесяти, небольшого роста, небритого, в старой тоге, с бородавкой на правой щеке. Только со Священной дороги свернули, только зашли на тихую улочку...

Вначале сзади семенил. Потом решился — подбежал.

— Прогнать?

— Нет, — вздохнула я. — Не надо, послушаем!

Если подошел, значит, не разбойник, не человечек от квестора. Тогда кто?

— Сиятельная Папия Муцила? Сиятельная...

В глаза не смотрит, пальцы края тоги теребят. Страшно? Но почему?

— Сиятельная Папия Муцила, счастлив твой гений! Прошу простить... Меня зовут Приск, Марк Фабриций Приск. Еще раз прошу простить, сиятельная!..

Ну вот еще один Марк на мою голову! Да что случилось-то? Кивнула я чернобородому, понял тот, в сторонку отошел. А я подобреть успела. Не соглядатай ведь, не душегуб.

Могу чем-то помочь, Марк Фабриций?

Помотал головой, на булыжники мостовой глядя. Вздохнул, поднял голову.

— Извини, мне страшно. О таком нельзя говорить вслух, но мне приказали. Господин, мой великий господин велел передать тебе: твои жертвы приняты, Папия Муцила

Встретились наши взгляды.

— Надо уточнить слова. Ты сказала: «Прими, что я даю и даруй войску Спартака победу»...

Марк Фабриций Приск не знал слова «формулировка».

— Сигарету вьдать, обезьянка?

— Да, Учитель, — вздохнула я. — Мои кончились.

— Значит, тебе пора возвращаться.

Щелчок зажигалки, знакомый сизый дым, знакомая горечь во рту. Знакомая гравиевая дорожка, бараки, тоже знакомые, серое небо над головой...

Осень.

Калитка осталась за спиной. Впереди — кухня с бесплатной похлебкой, бар «У Хэмфри», площадь, куда с утра подадут автобусы.

— Ты называешь это место «объектом», Учитель. Оно такое, каким его видят люди, так? Поэтому тут коньяк, грузовики, пистолеты. Это я поняла. Но почему кончаются деньги и сигареты? Почему женщины продаются, почему людей убивают, уже мертвых? Это что, начало мучений? Прихожая Дахау?

Остановился, подошел ближе. Широкие ладони легко прикоснулись к моим плечам.

— Обезьянке снова интересно. Обезьянка оживает. Сильная упорная обезьянка. Я не ошибся в тебе. Пойдем!

Слева бараки, справа бараки. Вот тот приметный, возле него я встретила девочек, ненавидящих нас только за то, что мы идем рядом. Но сейчас там пусто.

— Это агония, Папия. Люди, души, сущности, как их не называй, сопротивляются, не хотят умирать окончательно. Они несут с собой привычки, желания, ненависть, память — то, что и называется жизнью. Тут все и кончается. Последний вдох, последний выдох. Прихожая Дахау — так называют это место. Место, где умирает все, даже память.