Голова докатилась уже до Валдая, когда дверь в камеру с грохотом распахнулась. На пороге, потирая ушибленный лоб, стоял полковник Псковский.

– Полковник, вы пришли меня удавить? – спросил Аркаша, позёвывая.

– Почти угадали-с. А хотите, дам вам подсказку? – любезно предложил Псковский, изрядно порадованный Аркашиной сообразительностью.

– Нет, я хочу догадаться сам. Мне предложено удавиться без посторонней помощи?

– Так точно-с! В яблочко-с!

– А если я, допустим, откажусь это делать или проделаю такой фокус с вами вместо себя?

– Тогда одна вам известная молодая особа будет обречена испытать на себе всю тяжесть гнева почти что небесного. Ну как, я вас убедил-с?

– Пожалуй, – бодро согласился Аркаша, причмокнув от одного ему понятного воспоминания. – Ну давай, что ли, свой шнур – или что там у тебя.

Полковник тотчас же вытянул из-за ворота корсетный шнур.

– Чей-то подарок? – спросил Аркаша.

Подобный шнур среди всех дам Российской империи он встречал только у Дарьи и государыни.

– Подарок женщины – молодой, красивой и знатной, – с лукавинкой в голосе произнёс Псковский.

– Слышь, брат, ты у государыни нынче в фаворитах-то? – полюбопытствовал Аркаша, прилаживая на шее удавку.

– Да как будто-с, – не без гордости отвечал полковник.

– Тогда сохрани этот шнур, – посоветовал Аркаша, – он тебе ещё пригодится. Размер ворота сорок первый? Значит, будет тебе в самый раз.

– Дозвольте помочь вам испустить дух? – спросил тронутый заботой полковник.

– Не надо, братец: побереги силы.

«Эх, разведи нас, Господи, на этом свете и сведи на следующем», – вздохнул Аркаша.

И, намотав на кисти рук концы удавки, он медленно потянул их в разные стороны.

– Мне приятно, приятно, – шептал холодеющими губами Аркаша, разметавшись по простыням и широко раскинув беломраморные колонны ног. – Мне никогда ещё не было и не будет уже так хорошо, и я хочу умереть и унести с собой это сладкое ощущение любви и печали – любви к Божьим творениям и печали по их неизбежному несовершенству.

В трудную для друга Аркаши минуту Павел пришёл к нему с бутылкой и банкой, полной консервированной кильки в ароматном томатном соусе.

– Давай выпьем, – по-партийному прямо предложил Павел. – Где у тебя консервный нож?

– Ценю твою жертву, – признался Аркаша сызмальства не пившему Павлу. – Но коммунист не должен жертвовать принципами даже перед лицом вечности. Мы сделаем так: бутылку – мне, банку – тебе.

– Вечная память Ганге, – проникновенным голосом сказал Павел, поедая рыбин столовой ложкой. – Другой такой нет и не будет.

Аркаша молча осушил гранёный стакан. Говорить о Ганге он не мог, но слушать хотел.

– Эх, хороша рыбка! – сообщил Павел, вылизывая банку. – Как ты один?

– А я не один, – ответил Аркаша, допивая подарок. – Со мной земляне.

– Хорошо, что ты не один, – обрадовался Павел, с гримасой обнюхивая горлышко пустой бутылки. – Потому что я взял отпуск и завтра уезжаю. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказал Аркаша.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказал Аркаша и пошёл спать.

Павел не стал забирать с собой ни банку, ни пустую бутылку. Он вернулся домой налегке, а утром вышел из дома с одним лишь старинным чемоданом в блестящих металлических нашлёпках по углам, с которым его дед когда-то приехал покорять Москву.

– Мамо! – сказал Павел на прощание. – Не жди меня, мамо, вскорости. А еду я исполнять свой долг. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказала мать.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказала мать и пошла спать.

Совесть не позволяет мне молчать более. Здесь и теперь я вынужден открыть вам страшную тайну: я – цуцундр! Да, я – цуцундр, цуцундр, цуцундр!

Презрительно вы отвернётесь. Или не отвернётесь, если вы держите удар, но в душе у вас образуется провал – там, где раньше находилось местечко и для меня.

До вас дошло? Или ещё нет? Одним решительным рывком я завершил свой стриптиз, а вы даже не успели повязать слюнявчики под свои похотливые рты. Вы ожидали, что вам будет приоткрываться одна омерзительная тайна моей души за другой? Вы ожидали долгого изощрённого кружения моих саморазоблачительных строк вокруг так называемого сюжета под заунывные рифмы гекзаметра?