Жульдя-Бандя принял рюмку, сверху обустроив бутерброд, с тем чтобы второю рукой было удобнее жестикулировать. Он в который раз светлой христианской улыбкой обвёл присутствующих, остановившись на молодожёнах:

– Брак, дорогие граждане и старушки, это фокус превращения поцелуя в повинность. Самые трудные годы в браке те, что следуют после свадьбы, поэтому наслаждайтесь жизнью сегодня.

Тамада махнул стопку и, неподдельно скривившись, воскликнул:

– Горько!

Ему на этот раз поднесли первака, который был приторно-сладким и противным, напоминающим мелассу (кормовую патоку) в спиртовом растворе. Только теперь он понял, что «горько» - это не призыв к размножению, а сермяжная правда.

Заглушить горечь удалось только бочковым бурым помидором - кислым, терпким и упругим, который подала сердобольная женщина в красном сарафане, с длинной, до пояса, косой. Уговорив бутерброд со шпротами, Жульдя-Бандя сделался серьёзным, как тёща пред тем, как впервые объявить зятю о том, что выдала дочь за идиота.

– А теперь, дамы и господа, по русскому обычаю, начинаем обряд жертвоприношения… с родителей… жениха.

Верка Матюхина со своим приёмышем Монголом встали. Тот был у неё уже пятым, поэтому его имя возглавляло рейтинг самых упоминаемых в бабских сплетнях возле колодезя. Монгол, коему «разевать пасть» было не велено, глупо улыбался.

Верка, как принято, пустила скупую родительскую слезу:

– Ну, шо - я дарю…

Свадебный распорядитель скрестил руки:

– Стоп, стоп, стоп! Сначала поздравление!

Верка, виновато улыбаясь, будто её застукали с комбикормом со свинарника, продолжала:

– Шоб совет да любовь… И шоб детей родили…

– Штобы в старости было кого содержать, - пояснил Заслуженный враг народа, коему приходилось откармливать 18-летнего внука, которого вытурили из сельхозтехникума за прогулы.

– Шоб было шо пожрать… - Верка не была уличена в красноречии и с трудом находила слова.
–  И шоб жили не как мы…

– Шоб Татьяна много на себя не брала и не распускала руки!
–  заполнил паузу Хома, залившись с Марихуаной собачьим лаем.

– Я дарю тёлку, поросят… три штуки, хату возле колодезя… - Верка сделала паузу, чтобы подчеркнуть, что хата в самом престижном районе федеративной Беляевки. К тому же неподалёку от единственного источника питьевого водоснабжения.

Впрочем, если исключить это преимущество, хата - низкая убогая мазанка, которую построили при царе Горохе, стоила пятак и могла считаться только приложением к подарку. К тому же народ, уставший от неблагодарного рабского труда, стал потихоньку перебираться в город, оставляя и лучшие хаты…

– …и тыщу рублей денег!.- Верка обвела присутствующих таким горделивым напыщенным взглядом, будто подарила миллион.

Невеста стукнула лопоухого жениха локтем в бок, поскольку дала согласие идти под венец не за «тыщу», а за «тыщу двести». Она покраснела от злости и громко, дабы прилюдно уличить свекруху в обмане, заявила:

– Мама, кажись, мы договорились за тыщу двести, - она всем своим видом показывала, что намерена уйти.
–  За тыщу пускай Жорка женится на бабе Нюре!

Нюркины дочки захихикали, оставив Фунтика мучиться вопросом о причине смеха.

– Не без шипов прекраснейшая роза, - отметил про себя Жульдя-Бандя.

– А свальбу играть?!
–  злобно проскрежетала Верка, наливаясь кошенилевыми брызгами гнева.

Назревал международный скандал местного значения, который, на удивление, сумел отвратить - кто бы вы думали?
–  Фунтик. Уговорив несколько рюмок, он осмелел окончательно. Встал, привлекая к своей персоне внимание, радушной южной улыбкой озарив сельских тружеников:

– Я дико извиняюсь! Но мы севодня празнуем отмечать свадьбу, а не за просто так. Зачем нам этот скандальёз? Из-за рыжей бабы драться?!

Верка отправила Фунтику взгляд, наполненный материнской любви и нежности за «рыжую бабу».

Тот небрежно вынул из кармана стопку четвертных. Отсчитал десять листиков и поднёс молодой, которая тотчас оттаяла, приняв облик невесты, а не стервы. Фунтик возвращался, провожаемый восторженными взглядами пролетариев, будто ему только что вручили орден Трудового Красного Знамени.

Заметим, несколько поостыл и Ванька Макуха, брат Николая Хмеля, со своими прокурорскими амбициями, у которого уже возникло неодолимое желание набить рожу городскому выскочке за оскорбление невесты. Впрочем, такое же желание у него родилось и относительно Жульди-Банди. Однако пока для этого не было веских оснований, к тому же он, в силу ограниченности мышления, не понимал статуса последнего, как, собственно, и остальные.

– Знать скандала не желала предрассветная Москва (В. Высоцкий), - придал сюжету поэтическое оформление Жульдя-Бандя.

На столе, где гнездился Фунтик с «тремя девицами», уже стояла покрывшаяся инеем бутылка «Пшеничной» из погреба. Это автоматически переводило его из евнуха в статус VIP-персоны.

– Горько!
–  радостно завизжал Монгол, нарушая табу, поскольку «разевать пасть» ему было всё-таки не велено.

Верка оставила полрюмки, подчёркивая этим, что за невестку-стерву пить не намерена. Это сразу же было замечено хуторскими бабами для завтрашних сплетен у колодезя.