Лоиса захлопала глазами и неуверенно покивала. Потом, спохватившись, быстро пробормотала:

— Но…

— Никаких «но»! — перебила её я. — Дерзай. Ты любишь Самана, и если у него имеется хоть немного мозгов — а у него они есть, я знаю! — скоро он обратит на тебя внимание. Вы будете счастливы.

Бросив на меня ещё один беспокойный взгляд, Лоиса наконец глубоко вздохнула и улыбнулась:

— Спасибо. Ты… ты даже не представляешь себе, как я ценю всё то, что ты для меня делаешь!

— Успокойся. Я не делаю ничего такого, просто отступаю там, где должна отступить.

— Если бы все рассуждали так, как ты! — помолчав, Лоиса негромко спросила: — Снова подруги? На сей раз навсегда?

— Разумеется!

Мы пылко обнялись и вернулись в спальню. Уфф, мир восстановлен, Таль довольна, даже Саман пристроен. Всё так хорошо, что просто не может быть правдой!

«Я так рада!»

А ведь и вправду Таль куда серьёзней радуется примирению с подругой, нежели печалится о расставании с парнем! Занятные создания эти люди…

«Сама занятная».

Наверное, с точки зрения Таль так оно и есть. Спорить я не стала. Усмехнулась и отправилась доделывать уроки, а затем спать.

«Лина, а можно… можно тебя спросить?»

Ну вот, не успела глаз закрыть…

«Спрашивай, конечно».

«А что было… потом? Когда твой муж тебя убил?»

Я сглотнула. Таль, похоже, поняла, торопливо затараторила, что я могу не отвечать, это она так просто… в общем, наверное, не надо… Я прервала её:

«Ничего особенного. Она воскресла — та женщина, для воскрешения которой идеально подходила моя кровь. Сожрала Клинка-из-Ручья. Ну, он первым ей попался, а она очень хотела есть. Потом схарчила пару окрестных деревень, прошлась по поместьям…»

В Цветы-у-холма тоже заглянула, о да.

Я плохо помню те дни, когда была ею. Даже её имени в памяти не осталось — запоминать его никогда не казалось мне необходимым. Я всегда в мыслях называла её просто «она», и не нужно было уточнять, кто имеется в виду.

К сожалению, «помнить плохо» не означает «не помнить вообще». К примеру, её внешность навсегда врезалась в мою память. Возлюбленная Клинка-из-Ручья была красива — куда красивей меня. Эта бледная, почти прозрачная кожа того оттенка, какой бывает у лучшего фарфора; эти изящные руки, никогда не знавшие тяжёлой работы; эти волосы, чёрной волной разлившиеся по плечам…

И это красное платье. Та женщина всегда его носила. Оно не рвалось, хоть и было сделано из тонкого шёлка, не пачкалось, даже не мялось. И кровь, попадая на него, впитывалась без следа.

Воскреснув, та женщина следила, чтобы её губы казались такими же яркими, как платье. Для этого она часто проводила по ним ногтём, взрезая тонкую кожу, пуская кровь. Ей казалось, что именно так достигается истинная красота.

Помню, когда я умирала, то видела край этого платья, свесившийся с алтаря. Я валялась в ногах у мёртвой красавицы, на которую муж мой глядел с восторгом, граничащим с кощунством. Он ни разу не смотрел так на меня, ни разу! И больней всего мне было не от ножа, вонзившегося в грудь, а от осознания того, что вот она, истинная любовь, величественно проходит мимо, а я корчусь у её ног грязным мучным червём.

Уже потом, в бездне, демоны много смеялись и говорили о любовной горячке и любовном безумии. По их словам, с настоящей любовью это не имело ничего общего. Я слушала и не желала верить, потому что тогда Клинок-из-Ручья умер бы зря. И все те люди, которых убила та женщина, тоже погибли бы зря. А когда я осознала, что так оно и есть, что вся история нас троих — сплошной фарс и обман, то выла и каталась по огненной лаве, царапая себе лицо, а потом ещё долго не могла свыкнуться с этой мыслью. Но с правдой трудно спорить даже демону.

Память сохранила также отдельные картинки, почему-то чёрно-белые. Возможно, так видят мир воскрешённые мертвецы.

Вот Клинок-из-Ручья смотрит на меня — ведь я уже совсем не я, а та женщина, — и в глазах его пылает великая страсть. Она сменяется изумлением, когда мои руки смыкаются на его шее, а затем и болью, когда я вгрызаюсь ему в плечо. Он ещё сумел оторвать меня от себя… один раз. Что-то говорил, похоже, взывал к памяти, к вечной любви, в которой она ему поклялась. А дальше — вырванный кадык, хлещущая кровь, утоление голода и жажды.

Вот поместье моих родителей. Кричащая матушка, непонимающий взгляд отца. Ужас, паника, опрокинутая кем-то плошка с горящим фитилём, взмывающие вверх клубы дыма, мечущаяся бестолково прислуга… отец лежит на каменных плитах перед главными воротами, и под ним расплывается тёмно-красная лужа. Кажется, в последний миг своей жизни он сражался. Со мной. Храбро, но не слишком долго — что ж, отец всегда предпочитал пирушки воинским премудростям… Зато этим он спас жизнь половине слуг: я надолго задержалась возле его тела. Не желаю вспоминать о том, что я там делала.