— Я просто люблю твою маму, а когда любишь, постоянно хочется целовать.

Он присел на корточки. Вовремя — иначе бы моя упавшая рука снесла его дурную голову, как стрела строительного крана. Что он сказал? Только что…

— Не кукся, я тебя тоже люблю, — Гриша схватил Любу за нос и прижал, как резиновую игрушку, но она не пискнула. — Но маму больше, потому что она сама больше, верно?

Теперь они оба смотрели на меня: снизу вверх, а я и снизу и сверху покрывалась испариной. Что он только что сказал? Ребёнку? Про меня…

— Давай спросим у мамы, — продолжал Гриша будто издалека. В голове у меня шумело синее море его глаз. — Любит она меня или нет?

И снова две пары синих глаз смотрели на меня, но я молчала, проглотив распухший язык. Да и вопрос ещё не был задан. Он ведь просто предложил спросить у мамы…

— Мама, ты любишь Гришу?

Вот Люба и спросила, но я все равно не ответила. Или не отвечала слишком долго. Долго для Гриши, продолжающего сидеть у моих ног.

— Ну, любишь? — Да, он выдержал паузу очень по-дьявольски, с улыбочкой, и добавил: — Гришу?

Будто я не поняла, о ком идёт речь. Хотя как такое поймёшь? О чем он?

И Люба повторила их общий вопрос по-детски медленно, почти по слогам — как и надо для неразумной мамаши:

— Мама, ты любишь Гришу?

Они прижали меня к стене в прямом смысле. Я чувствовала спиной зеркальные створки стенного шкафа. К счастью, на спине нет глаз, и я не увижу то, что видят эти двое: моего лица.

Если Гриша сейчас не шутит, то это в сто крат обиднее — услышать признание в любви вот так, в прихожей, при ребёнке: будто он спрашивал, довольна ли я январской погодой? Нет, не довольна. Зимой должен идти снег. Настоящий. Пушистый. И подобные вопросы задают при свечах или хотя бы под пледом, но там он спрашивал лишь одно: хорошо ли мне?

Ночью мне было хорошо, а сейчас стало плохо — с неворочающимся во рту языком.

— Гриша, я…

Ну же, скажи это… Мысль изречённая может и ложь, а вот признание — оно как сказочное заклинание… из трёх слов: я — тебя — люблю. Произнесённых быстро, почти скороговоркой, пока вместе с испариной из меня не улетучилась последняя смелость.

— Ну вот… — выдохнул Гриша, точно говорил заклинание вместе со мной, и поднялся, став почти на голову меня выше: — Теперь жених может на законных основаниях поцеловать невесту. Да, Люба?

Он снова смотрел на мою дочь. Наверное, Любина мать так пылала, что он боялся сжечь глаза.

— А мама — невеста?

Господи, Люба… Уймись хотя бы ты!

— Ну не жена ж… — засмеялся в ответ Гриша, и у меня сжалось сердце и перехватило дыхание. — У неё пока нет белого платья. Только белый пуховик.

Он снова поднял глаза и руку… Но не обнял, а отодвинул меня от шкафа. И я, как заржавевший робот, со скрипом всунула руки в рукава пуховика, который Гриша распахнул для меня.

— А будет?

— Что? — не понял детского вопроса взрослый болван.

— Платье. Белое. Ты купишь?

Люба, откуда этот глагол — купишь?

— Куплю. Конечно, куплю…

Откуда? От верблюда по имени ГАВ. Купит… Он все купит… Наплевав по ходу пьесы на все приличия…

— Готовы?

У него все было готово. Все было в машине. Кроме нас.

Мы шагнули на лестницу. Он захлопнул дверь и хлопнул меня. По плечу. Или просто опустил на него руку. Слишком тяжёлую — или это я слишком ослабла под его чрезмерным напором по всем фронтам.

— Должок вернёшь? — что за вопрос к качающейся даме…

И он вернул губы мне на щеку. Только щеку.

— Все сказанное мною можешь использовать против меня… — его губы скользнули мне на ухо. — Я действительно тебя люблю. И надеюсь на твою ответную любовь не только на физическом уровне…

Так и будем стоять подле закрытой двери квартиры, в которой Люба только что решила мою судьбу?

— Гриша… Ты спешишь.