— Вчера был торт… — начала я несмело, не зная, что сказать ему про новые гости, в которые он тянет меня против моей воли… Или во мне уживаются сразу два человека, но я все равно никак не пойму, кто тянет меня в гости — мама больного ребенка или женщина, больная на голову?

— Сегодня все еще выходной. Но там есть и штрудель, если, по-твоему, это полезнее?

— Все неполезно. Засахаримся…

— Тебе, Лизонька, это не грозит…

Меня передернуло — ни от трех градусов мороза, а потому что Вербов назвал меня точно так же, как час назад Каменцев.

— Приехали, принцессы. Вылезайте!

Григорий Антонович Вербов обитал в любимом всеми городе Пушкине. Летом трехэтажное строение желтого цвета, наверное, полностью утопало в зелени, а сейчас было голо, но совсем не как сокол, а как журавль, которого обычному человеку вряд ли можно поймать в руку. Единственное, что могло не нравиться жильцам, так это парковка на улице, но тут либо классическая архитектура, либо — извините — блага современной цивилизации.

Впрочем, я не понимала, зачем берусь оценивать его достаток: квартира в «Корабле» еще могла меня удивить, а эта всего лишь подчеркивала разницу в общественной иерархии. В таком доме говорить про проблемы двухкомнатной квартиры было более, чем смешно. Наверное, когда он спросит про камень преткновения между мною и Кириллом, я назову имя дочери.

Вербов снова достал свою увесистую связку и открыл парадную дверь. Внутри все чистенько, даже имеются незапыленные почтовые ящики. На второй этаж по чистой лестнице, и вот снова переступать порог чужой квартиры…

— Можно без тапок. Полы с подогревом, — бросил хозяин, закрывая дверь. — Детских тапок у меня точно нет, но тебе могу дать.

Женские имеются, понятное дело…

Он отодвинул зеркальную дверцу шкафа, явив миру почти пустое нутро. Вынул вешалку и сначала принял пуховик от меня, затем куртку от Любы и лишь потом уже повесил свою. Я смотрела на свое отражение, и оно мне совершенно не нравилось. Не спать и ругаться в моем возрасте губительно для внешнего вида.

— Люба, руки мыть! — Вербов держал открытой угловую дверь, за которой горел яркий свет, и я машинально растерла собственные руки, которые, едва отогревшись, снова замерзли. — Лиза, и ты тоже…

Он явно заметил мой жест, но никак не откомментировал. Я протянула ему сумку:

— Там Любин завтрак.

Он взял ее и вопросительно уставился на закрытую молнию.

— Ты хочешь, чтобы я рылся в твоей сумке?

— Там ничего личного нет.

— Спасибо за доверие.

Я проскользнула под его рукой, и он, отпустив дверь, ушел куда-то. Наверное, в кухню. Здесь была только раковина и туалет — гостевой вариант, и я спросила дочь, не желает ли она им воспользоваться. Пришлось закрыть дверь и поймать себя на мысли, что мне не хочется выходить из самой маленькой комнаты квартиры в самую большую. Кухня тут, наверное, не два на два…

Направление движения мы нашли по перезвону посуды. Кобальтовая сеточка. О, нет…

— А есть что-нибудь попроще?

Я купила маме в подарок набор из двух чашек Ломоносовского завода и поэтому знала безумную цену именно этого чайного сервиза.

— Это же ребенок.

— И что? — выдал Вербов. — Знаешь, Фрейндлих в одном интервью сказала, что жить надо сегодня, есть из красивой посуды и не ждать особого повода. И если честно, то я буду рад, если Люба перебьет весь сервиз. Это свадебный подарок. В общем-то как и эта квартира… Мне это не особо и нужно. Садись.

Он усадил Любу к барной стойке. Я оценила высоту, но ничего не сказала о переходе в столовую, которая была у меня за спиной в арке. Еще там был диван, кресла и начало лестницы — стен внизу не было, только держащие балки в виде колонн. Единственная стена, на которой висел телевизор, отделяла гостиную от прихожей. Ко всему этому я сидела спиной — перед глазами зияло одно лишь окно, которое тоже поддерживали тонкие колонны, назначение которых, возможно, было просто декоративным. На стекле, на пластиковых полочках, красовались миниатюрные кактусики, оставляя глубокий подоконник девственно белым и пустым, за исключением моей сумки.