Оставив позади Шубар-Кудук, иногда его пишут одним словом – Шубаркудук, поезд обреченно движется в направлении беспощадного, с раннего утра уже агрессивного пекла в достигающую к полудню своего апогея огнедышащую преисподнюю.

Пассажиры должны набраться терпения – минералку и лимонад, если повезло и они были в наличии, нужно было закупить в Орске – им теперь очень, очень пригодятся напитки. Ибо вплоть до Маката, а то и самого Гурьева, поезд будет находиться в плену пустыни, в ее абсолютной, безраздельной власти.

Степная пыль, перемешанная с тепловозным выхлопом, проникает через открытые немногие окна; немногие, потому что проводники по неизвестным никому причинам, под страхом самой жестокой кары не разрешают их открывать. Почти все окна надежно замурованы и для верности закрыты ключом-трехгранником. И все же пыль на дланях горячего ветра проникает в вагон и забивает собою все доступные щели и, конечно, глаза пассажиров. В то же время никакой, даже самый настойчивый и дерзкий ветер не способен выветрить или хотя бы чуть-чуть развеять спертый дух, до предела уплотненный квинтэссенцией запахов пота, сала и обязательно лука, долго нестиранных носков и разлитого на грязном полу пива, мусорного, всегда полного ящика у туалета и свежего, купленного в ресторане за два рубля комплексного обеда, а также многих других, не обязательно приятных ароматов. Обнаружив свое преимущество, злой дух разнообразным красноречием свидетельствует о том, что люди – много людей – уже долгое время едут в замкнутом, тесном и душном пространстве.

Степь да степь, выражаясь словами песенника, кругом, и только, словно редкие зубы, одиноко торчат из земли покосившиеся столбы с провисшими, а кое-где и оборванными проводами. Отчаявшийся глаз, оторвавшись от надоевшей книжки или незаполненного в трудных местах кроссворда, ищет, не устает, хоть какое-то разнообразие, тщится обнаружить любое движение, какие-то самые незначительные признаки жизни. Но ничто не привлекает его в голой степи. Единственная радость – если вдруг случается, хоть и чрезвычайно редко, – поворот железнодорожного полотна. Увидеть в окошко хвост состава или, наоборот, впереди пыхтящий черным дымом тепловоз – отрада. Ибо смена картинки. Ничто не может быть однообразнее, монотоннее и тоскливее растянувшейся до горизонта казахстанской степи…

Неожиданно появляющиеся в окне полустанки в два-три дома сами по себе – событие. Покосившиеся, с облупленной штукатуркой жалкие мазанки с потрескавшимися, а где-то и вообще выбитыми окнами, засыпанными песком подоконниками и окрашенными гудроном завалинками, приземистые сарайчики, слепленные из коровьего навоза, унылые и безропотные, всплывают из-за горизонта, обнаруживают себя посреди голого поля и, кажется, вопиют о бессмысленности жизни. Впрочем, разве это можно назвать жизнью: нелепость обитания на забытом всеми, выжженном солнцем, огромном, почти в 500 километров, пространстве земли?! «Для чего и зачем эти люди здесь, как и на что они живут, вот так, посреди пустыни, за сотни миль до ближайшей цивилизации?» – думает пленник пустыни, глядя в мутное от грязи вагонное окно, залитое, как полагается, раскатами туалетной, в том смысле, что из туалета, воды.

И дети. Взрослых здесь почти никогда не видно, разве что мелькнет на редком переезде женщина, обязательно маленькая и круглая, в неизменной ярко-желтой жилетке и флажком в руке, равнодушно стоящая возле своего служебного домика. Дети. Чумазые и почти голые, в одних трусиках, босиком, да, босиком в такой зной! И без того смуглые, вдобавок еще и загорелые казачата катят перед собой самодельные игрушки – старые, погнутые, наполовину без спиц и, конечно, без покрышки, заржавевшие велосипедные колеса с прикрепленными к ним «рулями» из толстой проволоки. Бегут они вдоль полотна, сопровождая поезд, если он, не останавливаясь, медленно проходит по разъезду, и всегда обязательно что-то кричат. Если же состав минует полустанок на большой скорости, ребятня, притормозив колеса, но не выпуская проволоки из рук, тоскливо смотрит на блестящие под лучами солнца вагоны. Не подозревая, впрочем, что из них на малышей с таким же интересом смотрят ошалевшие от скуки пассажиры.

Иногда вдруг (никто не ведает где и почему, ибо с расписанием это никак не связано) поезд останавливается на каком-нибудь полустанке, и тогда обитатели вагонов переживают настоящее развлечение. Все имеющиеся в наличии местные дети мчатся к вагону-ресторану и берут его штурмом, атакуя прямо с придорожного, безо всякой платформы, посыпанного разве что гравием, низкого кювета. Официанты ресторана, как бы и кому это ни показалось странным, открывают перед ними двери – встречают клиентов, скупающих все подряд: конфеты, лимонад, печенье…

Путешественники в это время прилипают носами к своим окнам и с интересом наблюдают за бесплатным цирком. Цирк, однако, длится недолго. Машинист, высунув голову в маленькое окошко, тянет рычажок сигнала на себя или, на свое усмотрение, двигает его от себя. В зависимости от выбора, раздается длинный гудок или тонкий свисток, и тепловоз мягко трогается с места, увлекая за собой темно-зеленый состав.

Клацают сцепки вагонов. Местный десант спешно высаживается из ресторана – ловко и аккуратно спрыгивает босыми ногами прямо на пропитанную мазутом гальку, стараясь не выронить, не рассыпать драгоценные покупки, наспех завернутые в плотную серую бумагу, а то и вовсе в газету. Зрители в окнах оживляются, для них становится чрезвычайно важным, и об этом они шумно рассуждают, успеют ли ребятишки покинуть ресторан.

Со ступенек спрыгивает подросток. Он такой же, как все, ничем не отличается, но оживление в рядах зрителей легко объясняется: «Глянь, – кричат они, – мальчик держит в руках кусочек сливочного масла!» И все бы ничего, никого бы это, наверное, не удивило, но масло, сливочное масло, без обертки! Даже клочка бумаги на нем нет, даже газетки. Мальчишка со всех ног бежит, потому что масло в руках, потому что жара – он летит в сторону поселка, до которого не близко. Масло быстро тает, скользит, норовит выскочить из горячих рук, а он все бежит, не глядя под ноги, спотыкаясь, больно ударяясь босыми ногами о торчащую из земли железяку, чудом удерживая равновесие, бежит, прихрамывая, бежит, торопится, бежит…