Ирландец чуть склонил голову набок. Казалось, происходящее его забавляет. Был он при сэре Уильяме кем-то вроде конфидента — хотя что за конфидент из ирландского сержанта, Томас представить не мог.

А когда Томас дважды перечел документ и поднял глаза, ирландец хмыкнул:

— Ваша светлость, сэр, может, и не стоило? У джентльмена, как посмотрю, в мозгах теперь такое — в пору снова душевода звать.

— Как это возможно, сэр? — спросил Томас. — Если это убийство, то значит… значит…

— Вот это вам и предстоит выяснить. И, по возможности, не прибегая к помощи сэра Артура: мы не вправе рисковать, увы. Доверять там вы можете лишь Фицпатрику, отныне он — ваша тень и ваша нянька.

Томас кивнул:

— Спасибо, ваша светлость, сэр, я и сам хотел зашить себе карманы — а теперь-то будет повод.

Сержант Макги ухмыльнулся:

— Я сразу смекнул, что мы поладим, сэр.

Томас вдруг понял, что судорожно сжимает кулак. Вздохнул, расслабил руку. Свесил ее вдоль тела. Тут же поймал себя на том, что теперь теребит подол мундира.

Проклятый ирландец косился насмешливо. Хорошо хоть молчал.

— Господа… — Из тени выдвинулся душевод: коротконогий щуплый девонширец, для разнообразия одетый не в сюртук, но в халат толстого шелка-сырца. В бледно-желтом свете гудящих ламп цвет халата был неуловим: не то голубоватый, не то салатный с густой изумрудной прозеленью.

Потом он повел рукою — и Томас увидел узкий, плечами заденешь о стены, проход, которого — он побился бы об заклад! — миг назад не было.

Солдаты у дверей остались недвижны: два истукана в сверкающей серебристой броне, с опущенными забралами, психокинетические метатели на плечах. А может, и вправду — никакие не солдаты, а статуи?

Один из них переступил с ноги на ногу.

Узкий проход вел, закручиваясь: влево, влево, влево и, кажется, вниз. Потом выровнялся, раздался — и вывел в небольшой зал. В центре — два черных зеркала-резонатора со слабо флюоресцирующим кругом между ними. В круге невысокий столик на ножке, на столике толстая, пальца в три, свеча. В двух шагах от столика, на полпути от него к одному из зеркал, в пол была вделана отполированная бронзовая пластина.

Ирландец, словно делал уже это много раз, ступил на пластину. Томас, поколебавшись под строгим взглядом душевода, встал рядом.

— Господа, — произнес душевод бархатным обволакивающим голосом, — все металлические вещи весом более половины фунта надобно оставить вон там, на столике.

Показал рукою, но ни Томас, ни ирландец не сдвинулись с места.

Душевод вздохнул и зажег свечу. Отошел за зеркала и заговорил, пристально глядя куда-то над их головами:

— Пленительное место! Из него, в кипенье беспрерывного волненья, земля, как бы не в силах своего сдержать неумолимого мученья, роняла вниз обломки, точно звенья тяжелой цепи…

По мере того как слова скользкими рыбками выныривали из волн бархатистого голоса, свеча разгоралась. Огонек ее словно менялся в цвете: сперва красный, он стал желт, потом подернулся синеватой рябью — и наконец в нем заплясали зеленые искры. В зеркалах свеча отражалась по-разному: в левом играло зеленовато-желтое пламя, в правом же, отставая на несколько минут, бился все тот же красноватый огонек, который танцевал над фитилем свечки в самом начале.

— …между этих скал, где камень с камнем бешено плясал, рождалося внезапное теченье, поток священный быстро воды мчал…

От огонька к огоньку в отражениях протянулся тусклый радужный мосток: словно туманное дыхание, словно дымка над утренней рекою.

Томас почувствовал, как вспотели ладони.

Дымка уплотнилась, дрогнула — тым-тым-тым — короткими всполохами, рассеиваясь и снова наливаясь жемчужно-красно-желто-зеленоватым светом. А Томас понял, что всполохи и удары его сердца резонируют друг с другом — и не ясно, что чему задает ритм.

Душевод все ронял:

— …и из пещер, где человек не мерял ни призрачный объем, ни глубину, рождались крики…

И Томас — здесь, сейчас, в мерцающей полутьме — услышал тихий стон-вскрик-шепот. Тысячи голосов не в лад тянули бесконечную литанию, резонировавшую с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, с мерцанием туманной мглы.

Голос душевода изменился: сделался глуше, будто отодвинулся на несколько шагов, зашел за некую преграду; но и чуть быстрее слова не падали мерными каплями, а позванивали быстрыми горошинами по стеклу:

— …и тень чертогов наслажденья плыла по глади влажных сфер, и стройный гул вставал от пенья, и странно-слитен был размер в напеве влаги и пещер…