Полковник Сухонин сегодня дежурил. Ноги Струева перешагивал, когда звонили и когда полковник тянулся к телефону. При этом не уставал наставлять Васильева: главное - не упустить мелочей, короче, организовать свой труд!.. И теперь, попивая кофе, полковник Сухонин сочувствовал Константину Ивановичу, изъявившему желание явиться к Струеву и показать или рассказать - все, что касается дела. Сейчас разберется подполковник и поговорит!
– пообещал он гостю.
– Мы понимаем, что вы, Константин Иванович, депутат Верховного Совета республики. Мы не хотим, чтобы ваше имя фигурировало. Но так тоже нельзя: "Нет, ничего пасынок сделать такого не мог!" Так же у нас с любым делом будет глухо.

Это полковник говорил вроде за Струева: тот, после нескольких слов в адрес гостя, уткнулся в бумаги и молчал.

– Кончай, Саня, бузить, - наконец, выговорил полковник Струеву. Прими опять человека. Ну чего ты сегодня не в духе? Наташка, что ли, дома не ночевала?

– Ей девятнадцать лет, - пробурчал Струев.
– Она свое отбоялась. Пусть что хочет, то и делает.

– А вот это ты зря, Санек.
– Полковник Сухонин называл своего подчиненного "Саньком" в исключительных случаях. Теперь случай представился. Тяжелое дело попало Струеву. Да еще эти незаконченные три дела, по которым управление уже давно теребят наверху.

– Видите, чем все кончается? Поехали, а "вора-то в законе" нетути...
– Полковник легко и как-то плавно повернулся к Константину Ивановичу.
– Теперь и с вашим пасынком осложнилось... Наверное, свои пырнули... Я имею в виду вашу невестку...

– Ни за что не пыряют, - поднял, наконец, голову от бумаг Струев.

– Нет, ты явно что-то скрываешь... Ну признайся? Все-таки Наташа? засмеялся приятно Сухонин, уже обращаясь к подчиненному.

У Струева дочь Наташа действительно в последнее время часто не ночует дома. Она ночует в аспирантском общежитии, где у ее жениха довольно приличная гостинка. Аспирант, говорят, талантлив. Ему прочат большое будущее. Ему бы, конечно, перебраться из своей аспирантской гостинки, но не ткнешься к подполковнику Струеву. У него "хрущевка" - тридцать два метра с совмещенным санузлом. Полковник ходил к нему в гости и даже поклялся костьми лечь, но квартиру на четверых (у Струева еще сынок-десятиклассник) выбить. Увы! По-прежнему Струев шагает после таких вот бдений в свою "хрущовку", где отдохнуть ему не дают дети со своей жизнью, давно уже взрослой жизнью. Как было хорошо, когда они были маленькими. Послушные, умненькие. И когда они делаются непокорными, всевластными!

Вопрос "ни за что не пыряют" повис в воздухе, так как полковника Сухонина вытребовали на его служебное место, он ушел, на ходу давая какие-то указания насчет последнего дела и все повторял, качая головой: "Ах, Саня, Саня! Поменьше бы ты в оппозицию лез! Выполнять-то последнее указание нам с тобой придется"...

– Последнее указание - закон!
– повысил голос Струев.
– И я не пойму потому... Что должен делать? Как?.. Ну чего вы смотрите на меня, Константин Иванович? Я же вас уже вызывал... Что еще?

7. МЕСТЬ ЗА МЕСТЬ

С первых дней здесь, в этом страшном аду, Ледик почувствовал себя не человеком.

– Вы все ничем мне не поможете, - сказал отчиму и матери.
– Я тут пропаду. Вы не встречались с зэками, и я вам не желаю с ними встретиться.

Уже потом оттаял немного, и ему не раз приходило в голову: все, что видел за последнее время вокруг себя, все, что случилось с ним, - такого в свете не бывает, это неправда, это тяжелый сон, это вырванный откуда-то и чей-то кусок жизни.

Не совершил он никакого преступления. Как многие тут, с которыми он встречался. И что? Здесь ко всем - ненавистны. И к правым, и к виноватым. Он видел человека, который чудом не убил людей. Они живы. Но ему дали пятнадцать. Вел он себя нормально. Ел, оправлялся. Долго присматривался к Ледику и сказал:

– Пацан! Чего шугаешь от себя всех? Были бы у меня, скажем, старики. И мне до конца хватило бы счастья, чтобы - поближе к ним. Они со мной, а я с ними! И я бы... Я бы после каждой встречи с ними был месяц рад...

Когда-то Ледик читал разное про людей, попавших в тюрьму, и думал: ну и пусть сидят, раз сделали! Этого человека было жалко. И ему, единственному, он рассказывал, что же произошло там, в доме его жены, когда он вернулся за ней из детского садика, чтобы пойти вместе и забрать дочь Катю. Конечно, Ледик тогда, по дороге к Ирине, в тамошней пивной хорошо поддал. От обиды. Неужели за эти дни они с женой не сблизились? Ударил ее в припадке ревности, было. Если откровенно, Ледик же знал, кому она впервые... Одним словом, кто и во время его флотской службы к Ирине ходил. Ему писали... Ударил!.. Но до этого все шло к примирению. Катька же не виновата! У нее должен быть отец!

– Иркой звали?
– Вернул Ледика к рассказу не убивший убийца: всхлипывал моряк, перестал исповедываться.
– Хорошее имя. Я тоже когда-то хотел, чтобы мою женщину звали Ириной.

Вытирая большой грязной ладонью глаза, Ледик спросил:

– А за что все-таки тебе пятнадцать, плюс пять?

– Долго рассказывать.

– Расскажи... А я тебе... В другой раз. Теперь - не могу!

...Пятьдесят пять лет мужику. Того, кого хотел прикончить... Одним словом, тот шел всю жизнь неподалеку от его теперь покойных родителей. Тот гад и запихнул их в свое время на север - "раскулачил". Какое раскулачивание? Жили-то родители - как все. Самовар лишь, когда-то купленный дедом, и отличал. Самовар был большой, говорили серебряный. Этот самовар и нашли родители у того горлопана, вернувшись с выселок. Отец сказал: