Хочется ударить наотмашь по лицу, чтобы увидеть её настоящую суть. Там львица или гарпия? Кобра или гиена? Затравленный суслик или храбрая птичка тари, способная залезть в пасть крокодила?

Естественно, ничего этого я не делаю. Убираю руки прочь с её талии. Подальше от греха.

— Простите, — бормочет это сусальное создание и отступает.

Я иду мимо, ухожу прочь, но лопатками чувствую её взгляд. Он жжёт. Он тревожит. Не даёт покоя. Напугать её, что ли? Обернуться и рыкнуть, чтобы отскочила, как испуганный зайчик? Ладно, пусть живёт. Сегодня я почти добрый: детей забрала мать, и у меня впереди целый день, наполненный тишиной и одиночеством.

Я был бы счастлив, вдыхая свежий воздух и наслаждаясь прекрасными видами, если бы никого не встретил по пути. Но, видимо, фортуна отвернулась от меня сразу же, как только я вышел из дома и наткнулся на эту девочку с небом в глазах.

— Видели, Андрей Ильич? — выныривает как чёрт из табакерки старик Козючиц. — Новая хозяйка Кудрявцева приехала.

У старика в руках — военный бинокль. Это его любимое хобби — подглядывать. Старый Козёл — так называют его за глаза. Или Старик Козлодоев. Кому как больше нравится.

Думаю, он в курсе всех обидных прозвищ и сплетен, что о нём ходят. Козючицу на них плевать. Он похож на трухлявый пень, ему уже за восемьдесят, он знает, какой толщины тараканы бегают в его голове, и на каждого из нас у старого шпиона — досье. Папочки, которые он ведёт от руки, любовно записывая всё, что удаётся подсмотреть, подслушать, а то и сфотографировать. Навороченный фотоаппарат у него тоже при себе.

— Не видел, Герман Иосифович, — стараюсь быть вежливым и пытаюсь обойти старого хрыча стороной, но тот цепко хватает меня за руку. Вздрагиваю. Да что ж это такое? Второй раз за день.

Козючиц знает о моей особенности, поэтому его посягательство граничит с хамством и перебором полномочий. Но как культурный человек я молчу, хоть руку из его скрюченных пальцев вырвал почти тут же.

— Как же не видели, дражайший? Вы ж поздоровались? Знаками внимания обменялись? Понравилась девочка? Чудная, правда? Блондиночка, свежая, интересная! Так бы и съел как булочку!

Козючиц плотоядно облизывает сухие губы. Язык у него в трещинах, как и положено такому древнему ящеру, как он. Новая хозяйка соседнего дома? Эту историю в общих чертах, кажется, знают все окрестности. Что Кудрявцев оставил странное завещание. Что помер скоропостижно.

О его дочери никто и слыхом не слыхивал. Невольно вспоминается её хрупкость и талия, что в двух ладонях помещается. Какая она булочка? У старика явно поворот на еде. Или он не завтракал с утра?

Мы не здоровались. Она чуть не сбила меня с ног. Так спешила посмотреть, что ей досталось? Саркастическая усмешка касается моих губ. Ну, вот же! Вот оно! Алчная маленькая сучка. Ещё не познакомились, а диагноз уже есть. Впрочем, мне нет дела, какова она — моя соседка. Лишь бы поменьше сталкиваться.

— Думаю, черства ваша булочка. Смотрите, как бы последние зубы не обломали, — бросаю я старому козлу и спешу прочь, чтобы не застрять надолго: Герману Иосифовичу нравится разговаривать. Дай волю — до вечера не остановится, вываливая на меня собранные сплетни. Я не готов сегодня быть помойным ведром. Пусть уж лучше кто-то другой.

— Вы не переживайте, Андрей Ильич! — кричит Козючиц и, нелепо подпрыгивая, как одноногая собачка, пытается успеть за моим широким шагом. Жалеть его я не собираюсь. Останавливаться тоже. — У меня отличные вставные челюсти!

Как замечательно. Значит и сухари перемолотит. Флаг ему в руки.

— Так бегите, попробуйте на зуб, — кидаю на старика взгляд, и тот останавливается, призадумавшись. Кажется, я только что отдал на заклание девушку с обликом голубоглазого ангелочка снаружи и с меркантильной душонкой внутри.

Все женщины любят сплетни. По-моему, они споются.

Ива

— Вы не ушиблись? — Самохин участливо смотрит, как я невольно растираю рукой грудь. Да, я ударилась о каменную твёрдость мужчины и, кажется, сбита с толку.

Чем он привлёк меня? Не знаю. Возможно, это последствия моего невольного заточения, когда внешний мир оторван, как осенний лист, и дрейфует за дуновением ветра, а я остаюсь неизменной, высушенной мумией, что сидит в своём саркофаге и не пытается выбраться наружу. А жизнь, оказывается, бурлит. В темноте гроба не увидишь и не узнаешь. Впрочем, я догадывалась, но никогда не ощущала свою обособленность так остро, как сейчас.

— Всё хорошо, — наконец-то нашла в себе силы посмотреть на нотариуса. — Вы покажете мне дом?