– Да насрать всем на твои причины! – отрезает он.
– Люди сами все додумают, а мне потом расхлебывай!

– Но я не хочу тут оставаться. Не хочу! – срываюсь на крик, наплевав на все, понимая, что не смогу сбежать от своих ошибок и соблазнов; что мне снова придется встречаться с ними лицом к лицу.

– Что это еще за концерт? – замерев, строго взирает на меня отчим.

– Ничего, - всхлипнув, обессиленно качаю головой.

– Значит так, - откашлявшись, садиться он на свое место. – Я не знаю, что там у тебя происходит и знать не хочу, но чтоб больше я никаких истерик и глупостей от тебя не видел, и не слышал – это первое. Второе – если где-то задерживаешься, отзваниваешься и докладываешь, с кем, зачем и во сколько будешь. Чуть позже подберем тебе охрану в сопровождение. И третье – касательно твоей подруги…

– Какой подруги? – мгновенно придя в себя, уточняю напряженно.

– Ольги Проходы. Ты знаешь, что она дочь одного из главных моих неприятелей?

Я качаю головой, замирая с колотящимся сердцем в ожидании продолжения.

– Теперь знаешь. В связи с этим, хочу, чтобы ты вела себя осмотрительно: никаких приглашений к нам домой, никаких разговоров о семейных проблемах. Я бы вообще запретил тебе это общение, но думаю, оно нам еще пригодиться, - огорошивает он.

– В каком смысле пригодиться?

– Поживем – увидим, - отмахивается, словно это ерунда какая – то и напоследок уточняет. – Надеюсь, ты все поняла?

Киваю на автомате. Папа Гриша еще что-то говорит, но я уже не слушаю, пытаясь переварить все, что на меня обрушилось.

Это какой-то кошмар! Не представляю, как после всего буду смотреть Ольке в глаза; как продолжу отношения с Ильей, а продолжать придется, папа Гриша теперь это так просто не оставит. Но главное, как мне дышать в этом городе, когда Долгов в такой опасной близости, ведь стоит только сказать «да», и все, чем мучаюсь, и от чего страдаю обретет смысл, перестанет быть пустым изматыванием себя.

От всех этих мыслей такая безысходность накатывает, что хочется уснуть и больше никогда не просыпаться. Чувствую себя рыбой, запутавшейся в сетях, которая, сколько не дрыгайся, по итогу запутается еще больше. И вот что мне делать? ЧТО? У меня одна надежда была - уехать, а теперь…

В свою комнату я вхожу, словно сомнамбула, и меня тут же встречает мама.

– Ну что, отхватила п*здюлей? – спрашивает ехидно.

– Отхватила, смотри не лопни от счастья, - язвлю, не видя смысла сдерживаться. В ответ получаю хлесткую пощечину, отчего на языке тут же расцветает вкус крови.

– Хамло! Разлад в семью только вносишь. Лучше б я аборт сделала, чем на такую тварину неблагодарную здоровье тратила! – выплевывает она, и развернувшись, уходит, хлопнув со всей дури дверью, а у меня вырывается смешок. Один, второй, пока я не начинаю заливаться каким-то истеричным смехом.

Оседаю на кровать, прижав ладонь к пульсирующей щеке и смеюсь до слез, до икоты и звона в ушах. Я не знаю, сколько это продолжается, просто в какой-то момент обнаруживаю себя лежащей на кровати с зареванным лицом и мокрыми волосами.

Надо бы встать, привести себя в порядок, скоро сестра со школы приедет, Оле надо позвонить, Илье… Вот только я в таком состоянии, что ничего не хочется, и ни в чем не вижу смысла. Даже в пинках типа «слабачка», «малодушная размазня», «бесхарактерная» и так далее. Они просто зудят вялой мухой на краешке сознания, но мне на них плевать с высокой колокольни. В итоге просто забираюсь под одеяло, и лежу, глядя в одну точку. Когда приезжает Каролинка, притворяюсь спящей. У меня нет сил выжимать из себя улыбки.

Моя апатия длится несколько дней. К счастью, родители меня не трогают. В этой четверти я усердно потрудилась, так что могу себе позволить немного «поболеть», тем более, что справка уже готова, да и каникулы не за горами. Все это время пытаюсь себя заставить подойти к телефону и написать Ольке, но мне так не по себе, что как только возникает мысль, я трусливо отгоняю ее. Но сколько веревочке ни вейся, а конец всегда настанет.

Включаю телефон и на меня обрушивается куча пропущенных звонков и сообщений.

Единственное Ильи приводит в дикий, неописуемый ужас: «Нам нужно встретиться. Я все понял. Это ведь он – тот мудак?»

Однако, добивает меня последнее Олькино: «Пошла ты в жопу, Вознесенская! Я все понимаю, но это просто свинство так себя вести! Потом не удивляйся, что ты на хер никому не нужна. Как ты к людям – так и они к тебе!»

Жестоко, но, пожалуй, справедливо, хотя я бы никогда не ударила дорогого мне человека по самому больному. Знаю, Прохода написала это на эмоциях, и скорее всего, потом извиниться, но сейчас ее слова сыпятся солью прямо туда, где все кровоточит и болит. Мне кажется, будто я осталась одна против всего мира. И так страшно становиться, что на панике я начинаю задыхаться.