Я нашел. Как только получил письмо от мамы, послал к черту службу, сел на первый же поезд и помчался, сам не зная, что буду делать. В тот момент со мной творилось что-то невообразимое. Я от отчаянья и ужаса на стены лез. Мой беспомощный Ванька в детском доме! С обозленными на жизнь, безразличными до всего, чужими тварями, которые выгнали меня взашей, когда я сразу с поезда помчался, чтобы увидеть своего ребенка. Я рвался, как ненормальный, кидался драться, поднял такую шумиху, что естественно, меня тут же забрали в отделение милиции. Мама потом со слезами умоляла успокоиться, просила не делать глупостей, а я не мог, у меня внутри все горело, жгло раскалённым огнем.

– Мама, пожалуйста, помоги, я не знаю, что мне делать, - не выдержав, разрыдался я, как ребёнок. Это был первый и последний раз, когда я о чем-то просил в своей жизни.

Мама сцеловывала с моих щек слезы, обещая:

– Я помогу, сынок, мы обязательно заберем Ванечку, только пожалуйста, я тебя прошу, родной мой, не делай глупостей! Я понимаю, что у тебя болит, что тебе очень плохо. Знаю, сыночка, все знаю, но, пожалуйста, пожалей маму. Не губи себя и свою жизнь из-за тех, кто этого совершенно не стоит. Просто потерпи, время все расставит по своим местам, не надо делать это самому.

Я тогда пообещал ей, что потерплю, но увидев Светкину подружку, снова бешенством накрыло, а когда она еще рассказала про то, что эта сука всю беременность травила Ваньку, вообще с катушек слетел. Стряс с нее адрес, наскреб денег на билет в один конец, и поехал «расставлять всё по местам».

Расставил в тот же вечер по приезду, превратив «первую любовь» в инвалида, как она превратила моего сына. И нет, я ни разу об этом не пожалел, и никогда не стыдился, что поднял руку на женщину. Для меня она не была ни женщиной, ни человеком, ни животным, потому что даже они заботятся о своем потомстве. Но что удивительно, людская мораль и законы почему-то прощали ей бессердечие в силу возраста и глупости, а мне – в силу того, что я любил всей душой своего ребенка – нет. Именно поэтому я чихал и на законы, и на мораль.

Конечно, следующий год мне пришлось не сладко, меня разыскивали менты и за уклонение от службы, и за умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, и так – по мелочи, но я выкарабкался. Жизнь потихоньку наладилась: мать собрала все документы на Ваньку, с Михалычем расписалась, чтобы не отказали в опеке, я бы на тот момент ее ни за что не получил, поэтому делал единственное, что мог - крутился, как белка в колесе, зарабатывая копеечку. Помню, каким-то неведомым чудом достал и кроватку, и коляску, тогда еще процветал товарный дефицит, Зойка подключила своих подружек, и они быстренько обновили ремонт в квартире: покрасили, побелили, обои новые поклеили. В общем, мы вовсю готовились. А потом какая –то тварь не доследила, и Ванька, подавившись пластмасской, умер от удушья. И всё… Во мне что-то окончательно надломилось, и я утратил всякую человечность. Меня больше не трогали ничьи проблемы, горе и слёзы. Существовали только мои желания и потребности моей семьи, и я шел по головам, чтобы удовлетворить их.

Эти воспоминания привычно вызывают злость и ненависть. Смотрю на Настьку и начинаю закипать. Я не собирался ее жалеть. Нет. Я собирался ложками жрать ее красоту, молодость, наивность. Трахать её, ломать, заставляя прогибаться, портить, развращать – так и только так, но не жалеть. Потому что меня жизнь била в сотни раз сильнее и ни разу не пожалела. И нет, это не озлобленность, это просто жизнь, где каждый сам за себя и за то, что ему дорого. Поэтому, когда неловко извинившись, она сбегает в туалет, я иду следом, чтобы окончательно расставить все точки над «i», чтобы даже на эмоциях она побоялась мутить воду.

Стучусь в запертые двери, в ответ - тишина, даже вода не журчит. Стучусь снова.

– Я сейчас, - раздается ее надтреснутый голос и приглушенный всхлип, задевающий меня за живое, что вызывает еще большее раздражение и злость.

– Открывай, - бросаю небрежно. Она молчит. Я же дергаю ручку и уже громче цежу. – Открывай, сказал!

– Пошёл на хрен! – четко, чуть ли не по слогам выговаривает она.

– Что? – вырывается у меня изумленный смешок.

– Что слышал!

– Ты охренела там что ли?

– Смотри, как бы тебе не пришлось охренеть, - выдает с намеком, чем окончательно выводит из себя. Наплевав на все, со всей дури бью плечом в дверь, выбивая давно сломанный, хлипкий замок. Настька с глазами, полными ужаса, отскакивает к противоположной стене.

– Что ты творишь? – выдыхает дрожащим голосом, когда я подхожу к ней вплотную. От бешенства ни черта не соображаю. Просто клокочет где-то в груди и хочется выплеснуть. И я выплескиваю, понимая на задворках сознания, что несет меня куда-то не туда.

– Слушай сюда, гадина малолетняя, еще одна угроза или хоть один намек Ольке и кому бы то ни было, и я тебе обещаю, ты пожалеешь! Впредь, чтоб я не слышал от тебя никаких «ты»! Поняла меня? – рычу прямо в испуганное, совсем юное лицо, на котором впервые за две недели нашего знакомства замечаю легкий макияж: песочно – золотистые тени, красиво сочетающиеся с ее изумрудными глазами, едва заметные персиковые румяна на пухлых щечках и слегка съеденная неброская помада на соблазнительных губах.

В это мгновение понимаю, что это все было для меня. Девочка готовилась, ждала встречи. В очередной раз становится тошно, и я отступаю. Она же прикусывает задрожавшую нижнюю губу. И без того заплаканные глаза наполняются слезами, и уже в следующую секунду они крупными дорожками стекают по щекам. Она же, будто не замечая их, смотрит на меня, и столько в этом взгляде разочарования, столько презрения, осуждения, что я не выдерживаю, отвожу свой. У нее вырывается горький смешок, а потом она отправляет меня в нокаут спокойным, абсолютно безжизненным голосом.