Так, один пленник лежит прямо в грязи, не жилец, наверное. Еще двое прижались к стене, светят, словно бесы темнозрачные, белками глаз. Что ж, юродивый, желал ты в гордыне своей пройти через земной ад, теперь получай желаемое.

Путивль, городское подворье Пустынного Молченского монастыря, 18 апреля 1605 года

– Государь! Государь!

Голос Молчанова, начальника тайной службы «царевича Димитрия», впервые за полгода, наверное, прозвучал радостно, даже ликующе.

Некрасивый юноша, развалившийся в кресле, поставленном на галерее церкви Рождества Богородицы, даже не пошевелился. Однако серые глаза, хоть и остались неподвижными, уже не воспринимали заречных лесных далей, покрытых роскошной весенней листвой. Давненько уже, ох, как давно ждал некрасивый юноша доброй вести, снова подарившей бы ему счастливый поворот судьбы!

Ведь в середине зимы Фортуна отвернулась от него, и казалось – надолго. В решающей битве под никому до того не известными Добрыничами Борискин боярин, князь Василий Иванович Шуйский массой огромного московского войска прогнал и рассеял искусно выстроенные капитаном Гонсевским отряды стрельцов и казаков. Всем на удивление, на сей раз некрасивый юноша храбро бился в первых рядах, и потому едва ушел с поля сражения и только благодаря самоотверженной защите своих драбантов, польской охраны из крылатых гусар, не угодил в плен и сумел укрыться здесь, за стенами Путивля. Неудача не устрашила загадочного юношу, напротив – раззадорила, и войску это было известно, а кто не видел его после страшного поражения веселым и уверенным, тот услышал об этом. С тех пор число сторонников «царевича Димитрия» только преумножилось. Разбежавшееся войско снова собралось в Рыльске и Путивле. Леденящие кровь рассказы о резне, устроенной московскими воеводами по приказу царя Бориса Годунова в Комарницкой волости, первой признавшей «царевича», ожесточали его приверженцев и приводили в стан мятежников новых бойцов. А вот у московского войска не было за что или за кого воевать усердно и с упорством, ведь царя Бориску никогда в Московской Руси не любили, только терпели.

С тех пор война шла ни шатко ни валко: московские полки осаждали Кромы и Рыльск, оказавшиеся у царевых воевод в тылу, а продвигаться на юг, к Путивлю и Чернигову, бояре Борискины, сменявшие друг друга на высших военных постах, не спешили. Тем временем, огромное правительственное войско, начавшее уже голодать и терять от зимней бескормицы коней, постепенно таяло: стрельцы и казаки расходились по домам. Главный воевода князь Мстиславский вынужден был снять осаду Рыльска, за что получил, как сообщали перебежчики, резкий выговор от царя Бориски. Однако московское войско продолжало разбегаться, и Мстиславскому пришлось бросить все свои силы на осаду Кром.

Воспользовавшись этим, умный юноша всячески, казаками-добровольцами, пороховым зельем и свинцом, помогал стойким защитникам маленькой крепости Кромы, уже обеспечившим себе вечную славу у потомков, а сам с помощью воспрянувшего духом Гонсевского собирал войска в Путивле, готовя ударный кулак, чтобы освободить Кромы от осады и тогда уже, обойдя неповоротливое московское войско и отрезав его от Москвы, двинуться прямо на царствующий град.

Топот сапог Мишки Молчанова прекратился. Поднялся уже, значит. Ждет, когда государь на него внимание обратит. Что ж, некрасивый юноша явил ему свой государский лик – и обнаружил, что начальник тайно службы прямо-таки сияет и лучится счастьем. Что ж там такого доброго стряслось?

– Государь, прискакал московский перебежчик из-под Кром, сын боярский арзамасец Абрам Бахметев. Загнал коня, сам ранен, по лестнице к тебе не поднялся бы, но я выспросил, государь…

– Неужто, Михалка, князь Мстиславский снял осаду Кром? Озолочу атамана Корелу!

– Бери выше, государь, бери выше! Бориска помер, вот радость-то! Только что войско под Кромами присягнуло новому царю, Феодору Борисовичу.

Некрасивый юноша скрестил руки на груди и снова замер в кресле неподвижно. Не по-мужски гладкое, бритвы не знавшее лицо его вытянулось. Спросил скорее даже торжественно:

– А как помер царь Борис Феодорович?

– Да не спрашивал я, государь, – смутился Молчанов.

– А ты спроси.

Снова топот сапог. Некрасивый юноша неторопливо поднялся с кресла и прошелся вдоль перил галереи. Лицо его осветилось изнутри напряженной работой мысли, только думал он отнюдь не о призрении сирот и об утешении вдовиц милостынею.

И опять топочут сапоги, но уже с заминкою. Высок ростом, ладен и крепок Мишка Молчанов, однако после таких пробежек и он запыхался.

– Говорит… Странно как-то помер царь… Ел-пил в свою меру, а как поднялся на вышку свою, Москву сверху обсматривать… Стало худо, постригли его и в схиму, да… уже без сознания был.

– Отравлен – как мыслишь?

– Да некому вроде бы травить, государь, – развел руками Молчанов. – А если и объявится такой герой, когда мы уже в Москве засядем – так нахрен он тогда нам будет нужен?

– Ты вот что, Михалка, – насупился некрасивый юноша, – распускай по дороге слух, что царик Бориска отравился, ибо не вынесла совесть его многих преступлений, а паче того неправедного захвата царской власти. Запомнил? Или повторить? Худо, что щенка Борискина успели царем объявить и будут венчать на царство, уж лучше бы патриарх Иов, этот козел долгобородый, управлял до венчания, или хотя бы семибоярщина… Да, ладно, сыграем теми картами, что нам сдали.

– Ты сказал, государь, что «по дороге»…

– Разве не приказал я уже? Да, тебе выпала далекая дорога. А кстати, ты забыл сказать, кто именно приводил войско, что под Кромами, к присяге?

– Если гонец не перепутал, то митрополит какой-то, вроде нижегородский, да бояре-воеводы князь Катырев-Ростовский и наш «лучший друг» боярин Петр Басманов.

– Петруха Басманов вернулся к войску? Вот это новость… Знаешь, я тотчас же напишу ему грамоту, а твой человек пусть отвезет. Пообещаю хоть полцарства, если приведет мне московское войско, вот что я сделаю!