Тут отвлекся Змей, заглядевшись на городок Кромы, а точнее, на то, что от него осталось. Прелюбопытнейшие изменения произошли в последние годы на этом клочке земли! Еще десять лет тому назад торчала на месте Кром обыкновенная лесистая гора, окруженная болотами да озерцами, сплошь заросшими камышом. Потом пришли стрельцы и казаки, свели лес, срубили из него острог с башнями да стенами, а вокруг еще и валы высыпали, на которых опять-таки поставили бревенчатые стены с бойницами и башнями. Одновременно укрепили сваями, подсыпали землею малозаметную тропинку, что вела через болота к горе – и получили единственную дорогу, которой можно было подобраться к сказочно быстро построенной крепости.

Поход «Димитрия-царевича» и начавшаяся на московских землях война привлекли внимание Огненного змея, раньше довольно равнодушного к происшествиям в Московском государстве. Выяснилось, что это удобно и для основного его занятия: есть теперь о чем поболтать между объятиями с бабами, оказавшимися в большинстве своем страх как любопытными к передвижениям войск, коими забросить может в село развязных красавчиков-военных – где уж тем мужикам! От баб и узнал Змей, что поначалу в Кромах, ставших главной крепостью, запиравшей большую калужскую дорогу на Москву, сидело не больше полутысячи стрельцов и казаков. Потом боярин Петр Басманов, лучший полководец московской рати, увел сотню стрельцов в Новгород-Северский, где и сел в осаду. Кромы незамедлительно передались «царевичу Димитрию» и были осаждены новым московским отрядом под начальством Федора Ивановича Шереметьева. После двух месяцев безуспешной осады к Кромам подошло главное московское войско, начались ежедневный приступы, а пушки день и ночь били по крепости. Окольная крепость была разбита ядрами и сожжена, защитники перешли в острог и продолжали отбиваться. Стрельцам под начальством воеводы боярина Михаила Глебовича Салтыкова, по прозванию Кривого, удалось захватить крепостной вал, однако, метко и густо обстрелянные из острога, они не смогли удержаться среди догорающих стен крепости и принуждены были отступить. Осажденные тотчас же вернулись на вал и вырыли в нем окопы, а в дальнейшем сумели перекрыть их бревнами.

Воспользовавшись ночным переполохом во время отступления московских полков, дорогу-переправу захватил донской атаман Корела и сумел провести в Кромы свой отряд. Старый и опытный воин, Корела возглавил оборону, и уже на следующее утро, когда пушки осаждающих начали ужасающий обстрел острога, разрушили и подожгли его стены раскаленными чугунными ядрами, спас донской атаман все дело «царевича Димитрия»: были вырыты окопы и землянки, перекрытые бревнами из остатков стен острога и городских построек. Скрываясь в земле от ядер и пуль, храбрые защитники, Кром, почерневшие от порохового дыма и в пожарах, выныривали во время приступов из своих земных нор и, бессмертные, будто черти, каждый раз отбивались от московских стрельцов, хоть и было тех во много раз больше.

Огненный змей еще раз присмотрелся ко Кромам и хмыкнул. Можно было бы сказать, что гора вернулась в первобытное состояние, если бы не стала она теперь не только безлесной – зеленой травинки, и той на ней не сохранилось. Изрытая окопами и дырами от ядер, гора сейчас в десятке мест слабо дымилась. Это не разбитые вчера из орудий укрепления догорали – кашевары, стрелецкие и казацкие, готовили для своих товарищей завтрак.

Лагерь же московский раскинулся широко, начинаясь там, где болота, окружавшие Кромы, переходили во влажные заливные луга, исключение составляли площадки под пушки, высыпанные и утолоченные в болотах вокруг города, но на расстоянии, которое не смогли бы преодолеть пули из пищалей его защитников. Здесь тоже поднимались кверху мирные дымки под котлами, однако в полуночной стороне лагеря, что от калужской дороги, наблюдалась суматоха: там расседлывали коней, поили их в речке Кроме и устраивались на поздний ночлег конные дворяне и стрельцы только что подошедшего со стороны Калуги полка.

Тут Огненный змей задержал дыхание: яркое красное сердце вдруг отчаянно задрожало-забилось над самым большим и нарядным шатром в самой середине московского лагеря. Нет, это было не женское сердечко – огромный и сильный мужчина страдал и мучился в шатре. Пытали его там, что ли? Змей присмотрелся: возле шатра стояли оседланные кони в роскошной сбруе, вокруг них возились слуги. Другие слуги, покрикивая друг на друга, забивали колья в землю и расстилали полотнища, готовясь поставить еще один большой шатер рядом с тем, над которым явился знак беды и страсти.

Огненный змей покачал головой. Нет, эта беда и эта страсть никак его не касаются. Он сосредоточился, испустил клуб яркого пламени и принялся набирать высоту: пора было поискать в небе мягкое, пушистое облачко, чтобы подремать спокойно до полудня.

А тем мужчиной в роскошном воеводском шатре, чьи пылкие горестные чувства вызвали столь бурную эманацию, едва не обманувшую Огненного змея, был, каким ни удивительным показалось бы это окрестным тульским кумушкам, думный боярин и воевода Петр Алексеевич Басманов. Да, это он страдал, тот самый блестящий военачальник, талантливый и удачливый полководец московского войска, обласканный сперва царем Борисом, а после его внезапной смерти – царем-подростком Федором. Славный воин рыдал во весь голос, упав грудью на стол, стоявший посреди шатра.

Причиной его плача был указ юного царя Федора Борисовича, привезенный только что из Москвы князем Андреем Андреевичем Телятевским. Указом этим князь Андрей назначался дворцовым воеводой, то есть высшим чином в войске, действующем против Самозванца, а присутствовавший тут же пожилой князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, известный своей победой над шведами в последней при царе Иване Васильевиче Грозном против них войне – воеводой Большого полка, первым после дворцового. Кроме того, боярин Михаил Глебович Салтыков, вот уже полгода безуспешно осаждающий Кромы, становился воеводой полка правой руки, а Петр Басманов – воеводой полка левой руки, стало быть, переходил в подчинение ко князю Андрею, а в его отсутствие – и ко князю Михаилу Петровичу.

Все воеводы собрались в шатре и, как один, смотрели на отчаянно рыдающего русского полководца скорее неодобрительно, чем сочувственно. Князь Андрей, самый молодой среди присутствующих и мало кому в народе известный, а в московском узком боярском кругу называемый не совсем почтительно Хрипуном, сидел на единственном в шатре ременном походном стуле, ногу на ногу положив и носком зеленого сафьянового сапожка поигрывая. Крякнув, князь Михаил Петрович вышел из шатра и через некоторое время (бурные рыдания Басманова продолжались) вернулся в сопровождения своего оруженосца и слуги, нагруженных походными сиденьями для всех. Воеводы немедленно уселись, а один стул оруженосец, почтительно склонившись, расставил рядом с по-прежнему лежавшим на столе Басмановым. Подумав, он поднял с пола оловянный кубок да тарелку, взглянул растерянно на хозяина, а тот бровями приказал ему убираться.