— История будет долгой.

— И отлично. По крайней мере, сегодня мне не придется выслушивать очередной рассказ о том, как домовой в борделе тетушки Сары напился как плотник и, пардон, нагадил в корыто. К тому же чуйка подсказывает мне, что вы можете рассказать историю удивительную…

Гость улыбнулся и потер указательным пальцем переносицу. Подумал, а затем сказал:

— Так получилось, что я почти не помню своих родителей…

* * *

Своих родителей Асад не помнил.

О, он по памяти мог нарисовать портрет своей матери: красивое лицо, которое немного портили тонкие губы и родинка на левом крыле носа (ее, впрочем, было почти не видно), длинные черные волосы, темные глаза с густыми пушистыми ресницами, но он ничего не мог сказать о ней самой. Какой она была? О чем говорила с ним, рассказывала ли ему сказки на ночь, пела ли колыбельные? Ничего нет, ничего не осталось в памяти.

Отца он помнил лучше: очень тихий мужчина, казавшийся лишь тенью человека — его можно было потерять из виду в совершенно пустой комнате. Но он не был трусом и мечом владел так, что даже площадная стража не рисковала с ним связываться, когда он, бывало, возвращался домой под вечер совершенно невменяемым от выкуренного гашиша и выпитого вина. Его звали Сахиб; он был мастером-оружейником и мог бы зарабатывать очень, очень много денег, но вместо этого большую часть времени проводил либо с бутылкой, либо за книгами. Кто-то рассказывал, что он пережил Черное поветрие, и что после этого в его голове что-то повредилось, но правда ли это, Асад так и не выяснил.

Кровавый дозор пришел к ним в дом, когда Асаду исполнилось шесть. Мать заметно нервничала, а отец был спокоен; он молча проводил людей падишаха в комнату сына и так же молча вышел за дверь.

Их было двое: хмурый бородатый мужчина в черных шелках, на поясе у которого болтался невероятный размеров скимитар, и улыбчивый старик в робе алхимика. Старик с шутками и прибаутками достал из баула длинный тонкий стилет, с невероятной быстротой — Асад даже не успел испугаться — ткнул его лезвием в указательный палец и, насвистывая, нацедил немного крови в маленький стеклянный флакончик.

Вспоминая все те ужасные истории, что рассказывали о Кровавом дозоре мальчишки с улицы, Асад только разочарованно качал головой и сразу наврал своим приятелям — тем, что были помладше — об ужасающих пытках, черном колдуне и кровавом ритуале. Его слушали затаив дыхание, всхлипывая от ужаса, а Асад понял, наконец, нехитрый механизм возникновения и распространения слухов.

С его матерью случилась тяжелая истерика; она ходила по дому заламывая руки и, задыхаясь, шептала:

— Они придут к нам еще раз, я знаю… Моя бабка была колдуньей, а, значит, во мне это есть, и в Асаде тоже… Они придут…

Отец успокаивал ее как мог:

— Ну что ты, — говорил он, улыбаясь, — никто не придет. Ни к кому не приходят, ты же знаешь. У тебя есть кто-то из знакомых, к кому хоть раз приходили?.. Ну вот, и у меня нет. И я не знаю никого, кто даже рассказывал о чем-то подобном. Успокойся, все будет хорошо.

Они пришли ночью — это Асад помнил очень хорошо. Ночь была душной, за холмами выли песчаные волки, а воздух, насыщенный приторным запахом полуночных роз был похож на забродивший кисель. Черный фургон запряженный четверкой лошадей остановился у ворот и в дом вошли трое мечников в черных шелках и тот самый улыбчивый старичок.

— Это не смерть, — говорил старичок улыбаясь, — это, скорее, усыновление. Ваш мальчик проживет долгую и крайне интересную жизнь. Признаться, я ему даже завидую.

Мать потеряла сознание, а отец молча рвал в руках тонкий платок в алых узорах, и молчал. Лишь в самом конце, когда Асада — испуганного и трясущегося — уже выводили во двор, отец сказал:

— Он наш единственный ребенок. Знахарь сказал, что жена больше не сможет…

— Ваша семья больше ни в чем не будет нуждаться. — Старичок-алхимик вздохнул. — Все ваши долги погашены. Ваша земля больше не заложена. И вас, Сахиб, больше не разыскивают во всех южных землях Халифата. Теперь вы — богатый и свободный человек. Но это все, чем я могу вам помочь.

…Внутри фургон был обит чем-то мягким — спать можно было прямо на полу. И еще каким-то чудом — колдовство, не иначе — в нем всегда было прохладно. Удобства, однако, на этом заканчивались: пищу просовывали в узкую щель в двери, а окон не было вообще, так что для Асада на долгих пять дней настала ночь.

И вот это оказалось тяжелее всего.

Темнота, легкий перестук копыт, поскрипывание осей фургона — все это сливалось в глухой монотонный поток. Он засасывал, гипнотизировал. Асад вспомнил рассказы отца об изощренной пытке, которую колдуны Аграбы применяли к самым злостным преступникам: человека раздевали донага, вставляли в рот трубки через которые подавались воздух и пища, а потом наглухо закупоривали в контейнере-ванне заполненной соленой водой, нагретой до температуры тела. Через несколько недель человек сходил с ума — из ванны доставали галлюцинирующего безумца.

Этот фургон был чем-то похожим: на вторые сутки тьмы Асада начали посещать красочные сны наяву. К нему приходила мать, друзья-мальчишки внезапно оказывались рядом и предлагали сыграть в кольца, а один раз он, почему-то, увидел перед собой толстого булочника с Пьяной улицы. Булочник сыграл на свирели, рассказал смешную историю про верблюда, а потом сказал:

— Что бы ни случилось с тобой — не горюй. Весь этот мир — просто сказка. И тот, кто ее рассказывает — тоже чья-то сказка.

Кормили его все это время чем-то вроде горячих лепешек с сыром и мясом. Это было вкусно, но быстро надоело. Зато Асад быстро понял, что в бочонке с водой, что стоял в углу — явно не только вода. Пара глотков — и его начинало клонить в сон. Он, собственно, был и не против — во сне не так болела душа. Что-то подсказывало Асаду, что родителей он больше не увидит.