Помимо этой даты, знакомой каждому образованному человеку, о Византийской империи вспоминают в связи с ее уникальной способностью порождать одновременно восхищение и презрение. В нашем коллективном бессознательном само название этого государства подразумевает избыточную роскошь, о чем говорит расхожая французская поговорка «Это же Византия!» («C’est Byzance!» [53] ); в современном французском языке прилагательное «византийский» до сих пор отсылает к пустым, бесплодным спорам, подобным тем, которые вели великие умы, рассуждая о половой принадлежности ангелов, в то время когда империя была на грани гибели. Византию в Западной Европе ценили только в XVI–XVII вв., а в эпоху Просвещения, стоящую у истоков нашей современности, ее образ значительно потускнел. Монтескье считал, что Византия «соткана из восстаний, мятежей и измен», а Вольтер называл «Греческую империю» «мировым позором»; Гегель, в свою очередь, свел тысячелетнее существование империи к «череде злодеяний, подлостей и извечной слабохарактерности». Империю обвинили в том, что политическое в ней переплелось с религиозным, возложили на нее ответственность за нескончаемые низости и жестокости.

Этот мрачный образ утвердился на долгое время, прежде чем Византия вновь обратила на себя внимание и заняла почетное место в коллективном сознании. Ги де Мопассан описывал город на Босфоре, давший имя всей империи [54] , как одновременно «изысканный и развращенный, варварский и богомольный», а вместе с тем окутанный некой «тайной». Именно с этим словом чаще всего ассоциируется византийская держава. Литература конца XIX в., а вслед за ней и зарождающаяся историческая наука вернули Византии былую славу [55] . Однако веком позже, и в наши дни, ей все еще присваивают особую роль, трудно поддающуюся определению. Византия не вписывается в наш категориальный аппарат: ее нельзя назвать по-настоящему западной или по-настоящему восточной, она была одинаково европейской и азиатской. Эта цивилизация заставляет нас пересмотреть весьма условную границу между Античностью и Средними веками, которую принято проводить по 476 г.

Опираясь на достижения современной историографии, в этой главе мы рассмотрим некоторые особенности, характеризующие, как нам кажется, Византийскую империю. Конечно, невозможно рассказать обо всем в столь узком формате. В предлагаемом сборнике речь пойдет также и о других средневековых империях, одни из которых почитали Византию за образец, а другие, напротив, усматривали в ней свою противоположность. Таким образом, пришлось делать выбор и некоторым темам сознательно уделять больше внимания. Принято считать, что империя – это в первую очередь притязания на мировое господство [56] и убежденность в праве на него, поэтому акцент мы сделали на имперской идеологии и формах репрезентации императорской власти. Наравне с практической стороной устройства политической жизни эти два аспекта можно считать ключевыми для понимания Византийской империи и ее долгожительства [57] . Чтобы дойти до самой сути, мы рассмотрели все то, что Византия унаследовала от своих предшественников, а также географические условия, в которых она развивалась. Надеемся, что изложенные в статье аспекты помогут лучше понять эту империю и опровергнуть определение, которое можно прочитать на пародийном аналоге «Википедии», где Византия представлена как «какая-то штука, о которой никто ничего не знает, на которую всем наплевать и основная особенность которой состоит в том, что в ней все необычайно запутанно и скучно» [58] .

Одна из ключевых особенностей Византийской империи заключается в том, что она опиралась одновременно на три унаследованные традиции, которые продолжали жить в ней на протяжении более 1000 лет. Культура Византии была греческой, вера – христианской, а государственное устройство – римским. На перекрестке этих трех традиций, постоянно подпитывающих друг друга, родилась неповторимая цивилизация.

Без всякого сомнения, начать стоит с римского наследия. Жители империи и подданные императора, которых мы называем «византийцами», сами себя именовали римлянами, по-гречески – «ромеями» (Rh^oma"io"i). В этом нет ничего удивительного, ведь после раздела империи на две части в 395 г. лишь западная половина погибла в 476 г. Вторая часть, занимающая все Восточное Средиземноморье и смежные области, продолжала существовать. В этой главе речь пойдет именно о ней, тысячелетней империи, раскинувшейся вокруг своего «Нового Рима» – Константинополя. Порой мы называем ее Восточной Римской империей, что, конечно, верно, если смотреть на карту со стороны Рима и Западной Европы, но все же вызывает вопросы с учетом того, что Константинополь стал единственной столицей империи и центром управления всеми ее территориями. К тому же на Западе не появилось ни одной другой империи, прямо соотносящей себя с римским государством. Византий, старое название города на Босфоре, который стал называться Константинополем («город Константина», римского императора, повторно «основавшего» его 11 мая 330 г.), но на заре Нового времени обрел новую жизнь в сочинениях гуманистов. Прилагательное «византийский» стало для империи определяющим и продолжает быть таковым по сей день. Мы можем смириться с этим, но должны обозначить, что государство, которое мы называем Византией, правильнее было бы именовать Римской империей эпохи Средневековья.

Римский характер этого общества проявлялся во всех государственных структурах и ведомствах, со времен Августа подчинявшихся лишь одному человеку – императору. Ниже мы еще подробно рассмотрим такой важный аспект, как централизация власти в руках одного человека. Римская природа оставалась основополагающей вплоть до 1453 г., когда турки-османы взяли Константинополь, но совершенно очевидно, что к тому времени «средневековая Римская империя» сильно изменилась с IV в. Так, начиная с VII в. мы больше не говорим о территориях, административное устройство которых опирается на сеть городов, а скорее об империи «деревень» и крепостей (kastra) [59] . Впрочем, именно с деревень (ch^oria) взимался базовый земельный налог. Современные исследователи единодушны в признании высочайшей эффективности фискальной системы Византии, которая была необходима для содержания армии, вознаграждения придворных сановников и многочисленных чиновников, в особенности из ведомств центрального управления – секретов. Известно, например, что служба геникона (g'enikon), иначе говоря финансовое и налоговое ведомство, пользовалась общим земельным кадастром. Также сохранились трактаты по измерению земли с целью установления налоговых ставок – настоящие учебники для налоговых чиновников [60] . Даже тогда, когда империя была на краю гибели, правители не выпускали налоговый контроль из своих рук. Кроме налогообложения у чиновников и императоров был еще один не менее важный козырь – устойчивая денежная система. В отличие от христианского Запада, в Византии, помимо серебра и бронзы, на протяжении большей части Средневековья продолжали использовать золото. Константин (306–337) ввел в обращение солид, по-гречески – номизму, золотую монету, которой было суждено оставаться стабильной вплоть до середины XI в. – удивительный факт в экономической истории. «Cредневековый доллар», по выражению Роберто Сабатино Лопеса, одновременно демонстрировал и обеспечивал экономическую мощь империи.

Вторая составляющая триады – греческие язык и культура. Логика становится очевидной при взгляде на территории, занимаемые империей в Восточном Средиземноморье. Греческий язык в этих землях был основным языком общения, а в классическом и позднем Риме на нем говорили аристократы. В VI–VII вв. происходит эллинизация римского государства, поэтому греческий становится государственным языком, иными словами, языком власти во всех землях кроме Лация, что нельзя не считать значительной переменой. Несмотря на это, в повседневных практиках империя была многоязычной, потому что на ее территории проживали самые разные сообщества и народы. Полиэтничность – еще одна неотъемлемая черта Византии. Однако официальное одноязычие все же отдавало первенство греческому, а следовательно, выдвигало на первый план древнюю культуру, стоящую за ним. Различие между представлением об истинной цивилизации, с одной стороны, и варварством – с другой, уже устоявшееся к началу Средневековья, было немаловажным аспектом этой культуры. Элиты империи унаследовали это противопоставление, многократно воспроизводили его и вдохновлялись им до самого конца существования Византии. Для того чтобы описать триумф Василия II (976–1025) над своими многочисленными соседями при усмирении «варварской периферии», ритор Михаил Пселл в середине XI в. прибегает к ряду языковых архаизмов: жителей Запада он называет кельтами, соседей с севера – скифами. Под этим он подразумевает, что варварский мир не меняется, а империя, в свою очередь, продолжает вести неустанную борьбу с ним.

Подобная расстановка акцентов отражает «культурную идеологию», в то время как на самом деле внешняя политика империи на протяжении всего тысячелетия показывает прекрасное знание своих соседей, способность взаимодействовать с ними по принципу «разделяй и властвуй» (divide et impera), следуя установкам «реальной политики» [61] (Realpolitik). Греческая и римская культуры со временем настолько сблизились, что начиная со Средневековья перестали восприниматься отдельно друг от друга. Об этом говорит тот факт, что еще в XX в. франко-греческие словари публиковались под названием франко-ромейских. Богатство интеллектуальной культуры передавалось с помощью системы школьного образования, пайдейи, унаследованной из поздней Античности. Во всей империи существовали начальные светские частные школы. В Константинополе можно было получить образование следующей ступени, а в конце IX в. появилось высшее образование. Столица притягивала интеллектуальные элиты, которые были хорошо знакомы с наследием классической, эллинистической и римской традиций. Переписывая, комментируя и приспосабливая тексты к современным нуждам, они передавали их последующим поколениям. Многие древние тексты попали в Византию в IX–X вв. из мусульманского мира или с христианского Запада. Помимо уже упоминавшегося Михаила Пселла, можно вспомнить знаменитого патриарха Фотия и митрополита Арефу Кесарийского в IX в., а также Максима Плануда, Димитрия Кидониса, Мануила Хрисолора, живших во времена последней императорской династии Палеологов.

Последняя составляющая византийской триады – христианство. Император Константин узаконил его в римском государстве в 313 г., а Феодосий I (379–395) дал ему статус официальной религии, запретив любые другие культы и верования. Подобное продвижение христианства при поддержке императорской власти было ключевым фактором для дальнейшего политико-религиозного синтеза в Византии. Далее мы увидим, к каким идеологическим последствиям это привело, здесь же лишь отметим, что христианский монотеизм создавал мощное основание для империи под управлением одного человека, а также то, что государственный и религиозный универсализмы усиливали друг друга. Следует упомянуть и о степени вовлеченности правителя в дела формирующейся Церкви в период с IV по VI в. Нет ничего удивительного в том, что в 325 г. император Константин созвал в Никее первый из так называемых Вселенских соборов с целью определить основы христианского вероучения. Понадобится несколько веков, чтобы они окончательно устоялись, но именно единство христианской догмы обеспечивало преданность подданных своему императору. Кроме пережитков язычества, по отношению к которым Церковь проявляла известную долю прагматизма, в первые века существования Византии там было немало еретиков-христиан, подвергавших сомнению, а то и вовсе отвергавших те или иные аспекты религиозных догм, особенно в восточных провинциях – Египте и Сирии. Роль василевсов («императоров» на греческом языке) состояла в том, чтобы преследовать их во имя ортодоксии, то есть «православия», догматы которого определялись на Вселенских соборах, проходивших под их председательством. Приверженность «правильной вере» была одним из залогов единства империи. Если смотреть более глобально, то христианство пронизывало все аспекты повседневной жизни в Византии, оно сопровождало каждого подданного императора с момента рождения до смерти. Церковь сама по себе воплощала бесспорную власть, становящуюся тем более естественной для большинства византийцев, чем слабее в позднее Средневековье становилось государство.