Когда князь Долгоруков попросил Толстого расследовать случай убийства русских солдат и примерно наказать виновных, Федор Иванович был поражен, словно получил пощечину.

– Это и есть то одно, но отчаянное задание, ваше сиятельство? – спросил он, поднимаясь из-за стола и вытягиваясь во фрунт.

– Это пока только просьба, – князь подошел к своему пылкому адъютанту, обнял его за плечи и усадил обратно на скамью. – Ты отлично знаешь, что я не могу поручить это дело Алексееву. Этот полицейский перепорет мне всю округу и перевешает всех, кроме виновных.

До начала первой наполеоновской кампании генерал Алексеев служил московским полицеймейстером. И хотя он был ничуть не хуже других генералов, ему все поминали его полицейское прошлое из-за прирожденного русского отвращения к полиции.

Долгоруков расстелил на столе перед Американцем истертую походную карту и провел по ней дымящимся чубуком.

– Если я сегодня пойду на соединение с Тучковым, то завтра сотни мужиков с ружьями будет достаточно, чтобы ударить на мое депо и лишить меня припасов. Расстояние, равное пути от Москвы до Тулы, мы прошли в месяц. Тучков забросал меня упреками, мольбами и приказами о помощи. Но если ты не усмиришь эту пугачевщину, они мне не дадут спокойно воевать.

Долгоруков заглянул Толстому в глаза.

– Я не могу и не хочу тебя принуждать. Одно слово: да или нет.

– Я их успокою, – пообещал Толстой.

Более чем достаточно было сказано о буйстве Американце Толстого и его презрении к любым общежительным нормам. Но никто ещё, кажется, не упоминал об его деловых свойствах, которые, при должном развитии, могли бы сделать из него незаурядного военачальника или администратора. Вы удивлены? Но именно в этом, на мой взгляд, и коренилась неприязнь Толстого к генералу Ермолову, который слишком напоминал Американца во всех отношениях, кроме одного: Ермолов состоялся историческим деятелем.

Итак, первым делом Толстой обязал местного пастора созвать по списку всех членов его прихода, которые и составляли население округи – разбросанное по лесам и практически неуловимое. К середине следующего дня, на площади перед киркой, которая представляла собой умственный центр этого уезда, были собраны все, за исключением больных и расслабленных. Тех же, кто без уважительной причины не явился на зов своего пастора, можно было почти безошибочно причислить к вероятным бунтовщикам.

Перед внушительным строем отборных солдат в белых ремнях и киверах, надвинутых на самые глаза, Толстой зачитал мужикам по-немецки прокламацию царя, в которой Александр объявлял о своем миролюбии и обещал финляндцам сохранить все конституционные вольности, какими они пользовались при шведах. Пастор приблизительно перевел обращение на финский язык, понятный большинству присутствующих. После августейшего обращения затрещал барабан, и мужикам разрешили надеть шапки. Затем Толстой обратился к ним по-свойски.

– Вам известно, что третьего дня в лесу были замучены трое русских солдат. Виновны в этом злодействе три или четыре местных жителя во главе с человеком в военной форме, которого не могу назвать солдатом из-за его подлости. Таковые действия вероломных убийц не отвечают никаким правилам ведения войны, ни Божьим, ни человеческим понятиям. Люди, сотворившие таковое злодейство, не суть люди, но бешеные звери, которых надлежит изловить и уничтожить. Что же вы не переводите, падре?

Итак, я приказываю именем его императорского величества, и пусть никто не говорит, что не слышал. Все виды огнестрельного и белого оружия, которые имеются в распоряжении местных жителей либо членов их семей, включая охотничьи ружья и рогатины, должны быть незамедлительно принесены на эту площадь и переданы под расписку русскому офицеру. За каждое ружье вам будет выдано вознаграждение два серебряных рубля, за саблю, полусаблю, шпагу или палаш – один рубль и полтора рубли за пистолет. Ежели кто приведет и лошадь, тот получит десять рублей серебром.

К исходу сего же дня вам надлежит представить мне имена бунтовщиков, которые примкнули к вооруженным шайкам и участвовали в нападении на русский пикет. За имя их предводителя русское правительство обещает премию сто рублей и полную конфиденциальность.

– Им непонятно будет, что такое конфиденциальность, – сказал священник, снимая свою круглую шляпу и отирая пот со лба.

– Обещаю не разглашать предателя, – брезгливо объяснил Толстой. – В противном же случае ваше селение будет предано огню, а равномерное количество заложников будет повешено на площади.

Психическое воззвание Толстого парализовало ужасом всю округу, но не привело к желаемому результату. В течение дня в приемный пункт на площади была принесена заржавленная сабля без ручки, выкованная в Туле в 1701 году, допотопная пищаль с раструбом, но без замка, и 12-фунтовое чугунное ядро, которое финская хозяйка использовала вместо пресса при засолке капусты. Сколь ни ничтожны были эти трофеи, но и они были получены, очевидно, не из лояльности русскому правительству, но для наживы. После долгих препирательств русский интендант выдал за саблю пятьдесят копеек, столько же заплатил за пищаль и вовсе ничего – за ядро. Так что жадная чухонка вынуждена была катить свое добро ногою обратно домой.

Финляндцы обладали истинно римской доблестью, либо действительно не знали виновников ночного душегубства. Несмотря на значительную сумму премии и страшную угрозу Толстого, ни один из них не выдал зачинщика. В том же, что этот человек продолжает находиться где-то рядом, Американец не мог сомневаться. Не спрыгнул же он ночью с облака, чтобы затем нырнуть в болото?

Толстой приступил ко второму пункту своего коварного плана. В ночь он приказал Полубесову ворваться в ближайшие жилища, схватить там трех взрослых мужчин и запереть их в подвале пасторского дома, где расположился русский штаб. Каковое задание было выполнено хорунжим даже с избыточным рвением, ибо после арестации все физиогномии и бока аманатов были покрыты синяками и ссадинами. Полубесов сочувствовал карательным мерам и только недоумевал, для чего Толстой не разрешил ему казнить тех трех военнопленных, а теперь взамен собирается повесить трех других, невинных.