– Я бы советовал вам вернуться часа через два, а лучше прийти завтра, – сказал адъютант, поднимаясь из-за стола. В его изысканной вежливости чувствовалось удовольствие.

– Когда же князь освободится? – тревожно справилась дама.

Адъютант пожал плечами и позвонил в колокольчик, вызывая денщика.

– Князья завсегда слободны, – философски изрек купец и отправился на баржу распорядиться о выгрузке мешков.

– В Лапландии водятся бабочки? – обратился Долгоруков к Толстому по-французски, как все преображенцы между собой. Будучи с недавних пор заядлым энтомологом, князь весьма увлекся ловлей бабочек в местах боевых действий, но, к сожалению, не находил единомышленника в своем научном увлечении.

– Сколько я знаю, там летают такие породы, каких не водится более нигде в мире, – отвечал Толстой. – Многие из них ещё не описаны, поскольку исследователи все больше лезут в тропики.

– Однако там стоит полярный холод, – усумнился Долгоруков.

– Это так, но в недолгое полярное лето их ледяная пустыня, называемая тундрою, покрывается роскошным растительным ковром, какого не увидите и в Африке. Нечто подобное я мог наблюдать, путешествуя из Камчатки через Сибирь.

– Ради нескольких новых бабочек стоит завоевать Лапландию, – заметил Долгоруков совершенно серьезно.

Издевательская вежливость, с которою он обращался с людьми малознакомыми, сменилась какой-то мальчишеской наивностью. Заметно было, что хозяйственные распоряжения о фурах, лафетах, ядрах и мешках, из которых в основном состояла его полководческая деятельность, надоели ему до смерти. А ещё больше надоели туповатые служаки, не способные связать двух слов по-французски, и хитроватые снабженцы, мозг которых оживлялся лишь при воровстве. Как подчиненный, Толстой, конечно, не мог считаться близким другом князя, но он был человек одного с ним круга, гвардеец, товарищ, как называли друг друга офицеры на французский манер.

– Такую вы не найдете в Лапландии, – Толстой поставил на стол свою коробку и снял крышку.

Князь склонился над коробкой, и на его изумленном лице заиграли голубые блики. На дне коробки, в застекленной рамке лежала огромная лазоревая бабочка величиной с раскрытый дамский веер. Слюдяные крылья бабочки, покрытые прожилками наподобие кленового листа, излучали ломкий блеск. Лишь по краям крыльев да под брюшком яркая лазурь сходила в черноту.

– Oh mon Dieu! – только и вымолвил князь.

– Это Morpho Didius, бабочка отряда морфиды, пойманная мною в Бразилии, где я путешествовал с Крузенштерном, – зашептал Толстой на ухо Долгорукову.

– Природные американцы называют её Осколок Неба, поскольку, по их понятиям, небо когда-то раскололось от удара злого демона и осыпалось на землю вот такими осколками. Когда умирает дикарь, то его душа проникает в бабочку и возносится обратно на небо.

– Сколько в этом истинной поэзии! – воскликнул князь.

– Мне также известно, что эл кондоры с высоты нескольких миль принимают этих бабочек за небо, пикируют и разбиваются вдрызг, – присочинил по обыкновению Толстой.

– Эл кондоры? – переспросил Долгоруков.

– Эл кондоры – американские летающие чудовища наподобие орлов, но размером со строуса, – не моргнув глазом, пояснил Толстой. – Я вез с собою живого эл кондора, но сильно проголодался в Вятке, где подают одни сушеные грибы. Итак, эл кондора не стало.

Долгоруков звонко рассмеялся, не утерпел и расцеловал приятеля.

– Что же ты хочешь за это чудо? Я дам любую цену, – сказал он, весь горя нетерпением.

– Это подарок, – отвечал Толстой.

– Вот за что люблю моего Федю!

Долгоруков наполнил бокалы и предложил тост за лучший в мире лейб-гвардии Преображенский полк. Денщик принес трубки, и разговор принял более серьезный оборот.

– Где же ты теперь? – спросил Долгоруков, с недоумением разглядывая неказистый мундир Толстого, словно только что его заметил.

– В Нейшлотском полку, – отвечал Толстой с невольной горечью.

– Батальонным?

– Взводным.

– Боже мой, Боже мой!– Долгоруков прошелся по комнате. – Ах да, эта история с покойным Резановым, которому ты, кажется, надавал по щекам.

– Всего лишь сообщил несколько сведений об его матушке, – уточнил Толстой.

– Но с тех пор минуло три года! Можно ли так долго терзать за один проступок? Уверен, что государь тебя простит, когда узнает об этом.

– Я писал государю, и не раз.

Собеседники замолчали. Долгоруков, конечно, не мог подвергать критике своего венценосного друга и благодетеля. А Толстой из деликатности не смел на него сетовать.

– Однако я этого так не оставлю, – пообещал Долгоруков, подумал с полминуты и предложил: