После того, как первый этаж был со всех сторон по самые окна обложен хворостом, один из митавских драгун, коренной финляндец по происхождению, прочитал на финском языке приговор, в котором русский генерал объяснял свои действия изменой фельдфебеля Ларссона, давшего клятву покорности императору Александру, но преступившего её самым вероломным образом.

– Отныне каждый житель Финляндии, застигнутый с оружием в руках или хранящий оное в своем доме, если он только не является служителем регулярной шведской армии, будет повешен без суда, а его жилище будет предано огню, как дом бывшего фельдфебеля Ларссона.

После этих слов российского глашатая финские мужики, при всей их мнимой покорности, стали что-то злобно выкрикивать и потрясать кулаками, напирая на русский строй. Однако их крики были заглушены барабанною дробью, и упертые в грудь штыки охладили их ярость. Проворный казак поднес пылающий факел к подножию хворостяной кучи, нижние ветки мигом занялись, огонь затрещал в глубине фашины и вдруг раздвоенным языком взметнулся под самую крышу. Вся толпа, русские и финны, разом выдохнула и замерла, словно загипнотизированная.

Теперь единственным действующим лицом стал огонь, который опоясывал дом, поднимаясь все выше и проникая вовнутрь. «Пожар ещё можно остановить. Хотя бы второй этаж можно отремонтировать. Нет, пожалуй, поздно», – думали, как один, все зрители этого адского спектакля. Вдруг выстрелом лопнуло стекло первого этажа, и пламя, гуляющее уже внутри дома, ухнуло наружу. Солдаты из оцепления опустили оружья и отшатнулись от жара. Толпа русских и финнов смешалась.

– В этот миг оконце чердака отворилось, и я, признаюсь, впервые в жизни остолбенел, – рассказывал Американец. – Ибо увидел в окне, среди клубов дыма, молодую жену Ларссона с четырехлетнею дочерью на руках.

Несколько мужчин из местных попытались проникнуть в дом, но отпрыгнули из-за нестерпимого жара. Женщины визжали. Все метались по двору в поисках воды, песка или парусины, на которую могла бы прыгнуть фру Ларссон, и ничего не находили в панике. Мне ясно явилась мысль, что сейчас на моих глазах заживо сгорит молодая прекрасная женщина с малолетней невинной дочерью, и единственный виновник этому я, русский офицер и дворянин Федор Толстой.

Кто-то оттолкнул меня в сторону без всяких церемоний. Хорунжий Полубесов облил себя водою, намочил в ведре свой кафтан и, обмотавшись им с головой, бросился в самое пекло. Несколько минут во дворе стояла мертвая тишина, нарушаемая только мушкетными выстрелами пылающих бревен. Вдруг из адского пламени явился Полубесов с завернутою девочкой в руках. От Полубесова валил пар, его ошпаренное лицо почернело, а волоса обуглились. Он передал девочку одному из солдат, окатил себя ещё раз водою и, не успели мы моргнуть глазом, как он вернулся с матерью.

Миньятюрная фру Ларссон держалась за шею казака так сильно, что её пальцы пришлось расцеплять. Она была толико потрясена, что даже забыла поблагодарить русского героя за спасение дочери. А через минуту пламя бросилось на крышу из того окошка, где только что металась женщина.

После этого случая партизанские действия в здешних местах не возобновлялись. Начиналась осень, и крестьяне возвращались из лесов для сбора урожая.

Опьянение Ахилла

Американец Толстой писал не очень грамотно. К тому же, в свою устную и письменную речь он вворачивал такие выражения, которые не принято использовать в литературе. Но говорил он смачно и так уморительно, что всегда собирал толпу слушателей. Вернее сказать, толпа восхищенных поклонников сих устных новелл облепляла его повсюду, где бы ни рокотал его внушительный говорок. А ведь он отнюдь не украшал свою речь риторическими приемами и книжными заготовками, как записные козёры. Не раз мне приходилось наблюдать, как иной московский парижанин в роли Чацкого изо всех сил блистал сарказмами при Толстом, пытаясь перетянуть на себя внимание дам. Но стоило только Американцу бросить несколько небрежных фраз, как Чацкий сдувался, бесился, кривился и наконец присоединялся к кружку помирающих со смеху.

Ежели бы Федор Толстой имел способность или охоту оформлять хотя бы некоторые из своих анекдотов в письменном виде, он несомнительно вошел бы в число наших лучших беллетристов. Однако мои наблюдения показывают, что люди, которые краснО говорят, очень редко так же пишут, вполне выговаривая весь свой творческий пыл. А лучшие писатели, которых я знавал на своем веку, бывали довольно косноязычны и не весьма ловки в обращении.

Я записал по памяти, с возможною точностью, один из анекдотов графа Толстого об его финляндской службе, который он любил повторять за бокалом вина, каждый раз с новыми вариациями. Однако я вижу, что этот рассказ, лишенный особого магнетизма, исходившего от Американца при самом его молчании, представляет собою лишь условный скелет оригинала.

После соединения Сердобольского отряда, в котором я служил при князе Долгорукове, с главными силами генерала Тучкова-Первого, наш противник убоялся окружения и покинул свое укрепление, где отбивался несколько месяцев кряду. Было заключено перемирие, и война превратилась в пикник.

Кроме разъездов и обычной караульной службы делать было нечего. Офицеры валялись по целым дням в палатках, пили, пели да ходили друг к другу «в гости», к соседнему костру, где можно было перекусить и перекинуться в картишки. Всего за несколько дней покоя наш табор стал обрастать хозяйством. У одного офицера искусники-саперы воздвигли немыслимый балаган в форме дворца китайского мандарина, с флюгером-драконом на пагоде, у другого каждый вечер давал концерты хор музыкантов с ложками, рогами и балалайками, третий держал открытый стол для всех желающих с меню из пяти грибных блюд и наливкою из лесных ягод.

Вошло в моду фехтование на саблях. Слово за слово, офицеры выходили «в огород», на ровную поляну у реки, и начинали рубиться, иногда не на шутку. В «огороде» каждое утро собирались по несколько пар фехтовальщиков, зрители переходили от одной пары к другой, делали свои ставки, и почти каждый день с поляны уводили кого-нибудь с рассеченным лбом или отрубленным пальцем. За неделю отдыха наш отряд понес больше потерь, чем за месяц похода по лесам. Я учился фехтованию у Севербрика, одного из лучших мастеров того времени. И признаюсь, что шведское правительство должно было наградить меня за мои фехтовальные успехи каким-нибудь немаловажным орденом.