– Ого, – уважительно ответил невидимый собеседник. – Слышали мы, как вы аэродром громили, тут всего расстояния меньше пары километров. Солидно грохотало. Как только сумели?

Говоривший внезапно осекся, осознав , что именно услышал:

– Так, постойте-ка, тарщ старший лейтенант, это вы сейчас что такое сказали?

– Да что услышал, – пожал плечами морпех, улыбнувшись. Улыбка, спасибо разбитым губам, вышла больше похожей на мучительную гримасу. Впрочем, этого все равно никто не видел. – Вас ведь трое тут, я правильно понимаю? Старший сержант Тапер и двое младших, Дмитрук и Устименко? Ну, угадал, товарищ парашютист?

– Почти, – сдавленно ответил тот, убирая руку. – Только нет больше Кольки, убили, сволочи. Насмерть запытали. Только мы с Ванькой Дмитруком и остались. Откуда про нас знаешь?

– Так я с вашим Карасевым самолеты фашистские и громил. Захватили зенитку, да отстрелялись. А с другой стороны мои ребята из второй пушки поддерживали. Сержант на нас случайно вышел, а мне как раз бойца не хватало.

– А граната-то тут причем?

– Так у Федора забрал, свои закончились. А она не сработала. Ну, еще проверять станешь, Миша? Тебя ведь Михаилом зовут, верно?

– Так точно. А вас?

– Степаном, – нащупав ладонь неожиданного товарища, старлей сжал холодные пальцы. – Вот и познакомились. А теперь расскажи-ка мне, товарищ старший сержант, где мы находимся, и что тут вообще происходит? Кратко, без ненужных подробностей. А потом покумекаем, как нам из этой задницы выбираться. Поскольку мне тут долго засиживаться как-то неохота, у меня и на плацдарме дел по горло. Сообразим, как говорится, на троих – с тобой да товарищем твоим, что вон в том углу прячется, наивно полагая, что я его не слышу. Добро?

– Договорились, – с явным облегчением согласился десантник. – Ванька, перебирайся поближе, все одно тебя товарищ старший лейтенант срисовал. А происходит тут вон чего…

Рассказ старшего сержанта существенно дополнил то, что Степан уже знал от Карасева. После стычки на дороге троих парашютистов захватили в плен и повезли в поселок. Все они были контужены близкими взрывами вражеских гранат, а младший сержант Устименко еще и ранен в живот. Наутро еще живого Николая выволокли из сарая. Не немцы или румыны – те самые казаки, про которых говорил Федор. Двоих его товарищей построили у стены, под прицелом немецкого пулемета заставив наблюдать за казнью. Насколько понял старлей из сбивчивого, перемежаемого сдавленным матом повествования, поглумились предатели вволю. Нет, никаких секретов у едва держащегося на ногах бойца не выпытывали – просто предложили прилюдно отречься от советской власти, в награду обещая перевязать и отправить в госпиталь. Устименко, понятно, не согласился.

– И что дальше? – осторожно спросил старший лейтенант, примерно догадываясь, каким окажется ответ.

– Да известно что, – глухо пробормотал Тапер в ответ. – На заборе распяли, да звезду пятиконечную на груди вырезали. А как Колька окончательно сознание потерял, так шашкой и зарубили. А нам, значится, объявили, что ежели на ихнюю сторону не перейдем, с нами так же поступят. Только мучиться дольше будем, поскольку поздоровее. Фрицы, кстати, не вмешивались – ржали только, а один еще и фотоаппаратом то и дело щелкал. Любят они с убитыми сниматься, нам про это еще товарищ политрук рассказывал. Мы поначалу не верили особо, а оно вона как оказалось. Не врал, стало быть…

Из дальнейших объяснений Алексеев выяснил, что гарнизон Абрау-Дюрсо представлен главным образом румынами, хоть и фрицы в некотором количестве тоже имеются. Плюс местные казачки, понятно. Которых, к слову было не так, чтобы шибко много – по-крайней мере, никакой существенной роли в обороне поселка они не играли, занимаясь, главным образом, патрулированием и объездами окрестностей. А вот в аэродромной охране были исключительно немцы – союзничков туда и близко не подпускали. Никаких других подробностей старший сержант попросту не знал – да и как их выяснишь, сидя в запертом сарае под охраной? А в том, что охрана имелась, Степан и сам убедился, несколько минут понаблюдав сквозь подходящую щель в покосившейся, но достаточно крепкой, не враз и вышибешь, двери.

Румынский пехотинец лениво слонялся туда-сюда метрах в пяти от сарая. Висящая за плечом винтовка покачивалась из стороны в сторону, периодически негромко звякая примкнутым штыком о закраину каски. Десять шагов туда, десять обратно. Старлей мысленно хмыкнул: интересно, ночью его предшественник тоже шагистикой занимался? Или все-таки сидел вон на том удобном чурбачке, подозрительным образом оказавшимся в нужное время в нужном месте? С другой стороны, ему-то какая разница? Вовсе не факт, что он вообще до следующей ночи в этом сарае досидит – на допрос его куда раньше потянут, причем, безо всяких гарантий дальнейшего существования. За разгромленный аэродром могут и сразу к стенке прислонить – что такое жизнь русского диверсанта против десятка сожженных самолетов? «Юнкерсы», понятно, уже не вернешь, так хоть виновника показательно казнить, личный состав такое любит…

Алексеев не ошибся: не прошло и получаса, как снаружи раздалась гортанная команда и щелястая дверь распахнулась. Заглянувший внутрь румынский пехотинец несколько секунд щурился, привыкая к полутьме, затем уверенно ткнул пальцем в сторону Степана:

– Hei tu, ridica-te. Vino afara![1]

Ничего, кроме «эй, ты» старлей, понятное дело, не понял. Хоть общий посыл и уловил – вероятно, ему предлагалось покинуть уютный, продуваемый всеми ветрами сарайчик и куда-то топать. Тем более, мамалыжник сопроводил сказанное не требующим перевода призывным жестом. Заодно звучно передернув затвор винтовки. Ну, вино афара, так вино афара – еще бы знать, что это означает… надеюсь, это он его не на три буквы послал?