Господи… Задыхаюсь, всё глубже и глубже падая в эту бездну, что зовётся его глазами, и, ощутив горячее дыхание на своей щеке, окончательно убеждаюсь – не врёт. Не врёт, когда, застыв в одном шаге от меня, берёт моё пунцовое лицо в свои горячие ладони, и так знакомо уткнувшись своим лбом в мой, веки прикрывает:

– Я, Сашка, влюбился. По уши.

– А я думала, ты не вернёшься уже, – шепчу, застигнутая врасплох его нежностью и, сама изо всех сил мну в пальцах свободной руки тонкую ткань его дизайнерского пальто. Чтобы не исчез вновь. Чтобы не оттолкнул, опять позволяя мне усомниться в своих словах. В словах, что с трудом проникают в разум, но так прочно выжигаются на подкорке, что ни одна амнезия их уже не сотрёт:

– Да разве я мог? Я ведь только о тебе и думаю. С того самого дня, как ты на меня с лопатой бросилась, – не сотрёт, потому что они и на сердце глубокой печатью ложатся. На моё, в безумном ритме забившееся под рёбрами, вновь возвращаясь к жизни; на его, прямо сейчас скачущее под моей ладошкой. Опомнившись, отступаю назад, запоздало устыдившись собственной несдержанности, а он выдыхает шумно:

– Так что, согласна? – словно теперь я отказаться смогу.

– Да, – киваю, с трудом выдерживая пытливый взор маминых глаз, приклеившийся к нашей странной паре, и, наконец, уложив цветы на прилавок, выдаю растерянно:

– Только у меня Ванька гостит…

– А у меня печать в паспорте. Как считаешь, трёх месяцев ему хватит, чтобы от тебя съехать? Я ведь не вру: сначала, значит, по всем правилам. Как положено, Саш, – блестит озорным огоньком, полыхнувшим во взгляде, и широко улыбнувшись, руку протягивает. – Я Глеб. Глеб Ковалевский.

– Саша, – киваю, теперь сама в голос рассмеявшись от того, как глупо мы смотримся сейчас, и, уложив свои пальцы в его ладонь, позволяю себя к груди прижать. Крепко и на этот раз навсегда.

Погорячился я. Каждый раз, когда кто-то бросает клич о помощи, а эта девушка с медовыми глазами, что прямо сейчас напряжённо вглядывается в экран мобильного, порывается немедленно спасти очередного побитого жизнью Бобика, я непременно ловлю себя на том, что это не моё. Совсем не моё. Поймать их трудно, прощаться грустно… Мартина ещё в июне пристроили, а я до сих пор нет-нет, да готовлюсь к тому, что он выпрыгнет из-за угла и, вскарабкавшись по моей брючине вверх, сиганёт на комод, где непременно примется играть беспечно брошенной на него мелочёвкой. Злило жутко, а теперь не хватает.

В общем, разумные мысли не лезть в это дело мелькают, а всё равно с опозданием. Сразу после того, как я успеваю широко улыбнуться, подхватить с полки ключи от машины и громко скомандовав Саше поскорее собираться, сажусь за руль, заранее настроенный на то, что новая спасательная операция занесёт мой Гелендваген в очередную дыру. Глухую дыру, добраться до которой нам не грозит, если сегодня на редкость упёртая дамочка, наконец, не сядет в салон:

– Ну, правда, я сама. Я лучше Таню позову!

– У неё свадьба на следующей неделе, – отрезаю, кивая на пустое сиденье, и, хлопнув ладошкой по рулю, подгоняю, – давай уже. Всё равно на своей жестянке никуда не доберёшься.

Отъездила своё. Старенькая ржавая Лада теперь сгодится разве только на то, чтобы впустую отбирать у соседа снизу вожделенное место для парковки. Он зубами скрипит, я злорадствую, ведь, как ни крути, а от шума телевизора, доносящегося из его квартиры, я порядком устал, а Саша вздыхает только. На машину с тоской глядит, родного брата через раз в бессердечии обвиняет. Не знает же, что это я Ваньку уболтал списать таратайку в утиль.

Деланно закатываю глаза, всерьёз порываясь затолкать её в салон силой, а Саша, похоже, неплохо изучившая меня за прошедшие с нашей первой встречи семь месяцев, сдаётся, наконец. Нет, на кресло не прыгает, ремнём не пристёгивается. Хмурится только и, набрав в грудь побольше воздуха, в откровения пускается:

– Не надо тебе туда.

– Это ещё почему?

– Ехать далеко, – приводит дурацкий аргумент, а я, за пачкой сигарет в карман лезу. Потому что пытать её придётся долго и уж лучше провести это время с пользой. Выбираюсь на улицу, едва не угодив ботинком в грязную лужу, и, щёлкнув зажигалкой, философски тяну:

– Валяй.

Я удивляться готов. Башка гудит после тяжёлого трудового дня, ведь в Саше до сих директор кафе спит крепким сном; правая ладонь ноет, от засевшей под кожей занозы, заработанной в их заметно преобразившемся приюте; ноги отваливаются, ведь утренние пробежки никто не отменял… А всё равно упорно стою, усилием воли сдерживаясь, чтобы не глянуть на наручные часы. Август, светло ещё, а стрелки наверняка показывают начало восьмого вечера.

– Саш, можем и до глубокой ночи тут постоять. Герде только за радость, – клумбы, радующие глаз буйством красок удобряет, – только толк какой? Всё равно ведь поедем.