– Ничего не опередил, он меня сам туда послал, сволота. Знал, видать.

– Без ноги, считай, остался, а брагу все равно вылакал.

– Так я для этой… анастазии. Больно же.

– Значит, никто у вас не умер? – с трудом сдерживая улыбку, спросил отец Андрей.

– Вполне могла такая ситуация получиться. Интересно было, как святое лицо на это дело среагирует.

– Ежели ты мотоцикл на прежнее место в сей момент не доставишь, Кандей такое обещался, даже говорить срамно.

– Всегда одно и то же обещает.

– Ну. Они, говорит, ему и так без надобности.

– Да пошел он… – грустно сказал мужик и, хромая, повел мотоцикл со двора.

– Чего, думаете, он всю эту канитель затеял? – спросила Аграфена Иннокентьевна, когда тот скрылся за забором.

– Думаю, из-за «Ландыша», – улыбнулся отец Андрей.

– Сам бы он сроду не допер. У него соображалка до первого пенька – сядет посидеть, откуда пришел, забывает. Был Сергей Афанасьевич, стал Серуня. Подсказали ему.

– Что вы имеете в виду?

– Понадобились вы, батюшка, кому-то.

– Может, неплохо, что понадобился?

– Им до Бога, как на болото дорога. Не желают, чтобы вы у Романа Викентьевича находились. Помешать можете.

– Чему?

– Так чему… Убрать их окончательно.

– Что значит «убрать»? Кого «их»?

– Романа и дочку его. Я зачем спешила-то? Надо вам, батюшка, на новое место жительства перебираться. Вещички ваши чуть позжей в полной целости доставят. Я тут поблизости с хорошим семейством сговорилась. Сама учительница, сестра при библиотеке. Девы обои. Дом у них тихий, чистый, никакого беспокойства не случится, не сомневайтесь даже.

Отец Андрей пристально смотрел на Аграфену Иннокентьевну. Та вдруг смешалась, замолчала, опустила голову.

– А у Романа Викентьевича, значит, помешать могу?

– Кто ж их, сволоту, угадает? Может, сможете, может, и при вас не задумаются. Роман Викентьевич так и велел – даже малость не рисковать. За батюшку, говорит, я перед Богом ответчик.

– Перед Богом за себя я ответчик, а не он. Могу помешать безвинных людей, как вы говорите, «убрать», а вы мне в тихую обитель скрыться предлагаете. Что я после этого людям о Добре и Зле говорить буду?

– Оно так, конечно, – согласилась Аграфена. Помолчав, добавила: – Дела у нас тут страшные намечаются. Сколь годов копилось, а теперь, кажись, предел наступил. У меня вот тоже сыночка загубили, я, что ж теперь, в стороне стоять?

– А мне в сторону предлагаете.

– Так это Роман Викентьевич распорядился. Я вам, батюшка, как на духу скажу – он только с виду такой спокойный и вежливый. А на душе огнем все спалило. Разве его теперь остановишь? А они сейчас на все пойдут. Выхода у них не остается, если Марья признает кого. Рома так и рассудил – пусть приходят. Кто придет, тому первому и ответ держать.

– Давайте так, Аграфена Иннокентьевна, – решительно сказал отец Андрей. – Присядем вот здесь, на бревнышках, и вы мне все подробно расскажете. Какой из меня духовный пастырь, если сам в здешних потемках, как неразумный. Того и глядишь, забредешь в какую-нибудь неудобицу.

– И забредешь, – вздохнула Аграфена Боковикова, присаживаясь на большое неошкуренное бревно. – Посеред людей порой страшней, чем в тайге глухоманной. Там – все от тебя, а тут неведомо еще как повернется.

– Вот и расскажите, что тут у вас и как, – попросил отец Андрей, присев рядом.

Вечер обозначился на глади озера отражением разноцветных разводов неба, среди которых преобладали тревожные красные и оранжевые тона. Лодка с Машей и Олегом наискось пересекла водное пространство заката и вошла в густую тень высоких скал, причудливо обрамлявших северный берег. Олег заглушил мотор, и лодка бесшумно заскользила к угловатому выступу небольшого мыса.

– Когда видишь такое, становится стыдно, что кто-то тебя называет художником, – щурясь на солнце, застрявшее в щетине прибрежного кедрача, сказал Олег.

– Почему? – не глядя на него, спросила Маша.

– Природа – единственный великий художник. Подражать ей – бессмысленно, переделывать по-своему – глупо, выдумывать – омерзительно.

– По-вашему, искусство не нужно?

– Оно всегда терпит поражение в борьбе с действительностью.

– Но ведь оно тоже действительность, нет? – полувопросительно-полуутвердительно сказала Маша.

– Копия, слепок, муляж, фотография, раскрашенная картинка. Это еще в лучшем случае. В худшем – отвратительное искажение. Отец Андрей прав: только икона способна сказать больше, чем природа. Потому что она из другого мира.