– А мне...
– начал было Левин, но пресекся.

– Собственно, мы ведь и есть вавилоняне, - продолжал Кац.
– Наш с вами предок, праотец Авраам, появился на свет в Вавилонии и уже оттуда перекочевал к Иордану, в Палестину. Помните?

Вот это уже было совсем некстати: при слове "Палестина" Владимир Ильич скосил глаза и поглядел, не прислушиваются ли сопалатники Каца к их разговору.

– Есть мнение, - веско и убедительно, как на партсобрании, сказал главврач, - что именно Вавилон явился гнездом нынешней цивилизации. Видите, мы с вами придерживаемся одной и той же точки зрения.

– Ничего подобного, - полуотвернувшись, процедил Кац.
– Мы с вами живем в эпоху рассчетно-учетной цивилизации, и это отвратительно. Но цивилизация в конце концов лишь оболочка, хрупкая ореховая скорлупка, а мир по-прежнему самодостаточен и прекрасен. Вы не согласны?

– Ну в общих чертах...
– пробормотал Левин. Ему не хотелось вступать в марксистскую дискуссию с безумцем, только что сравнившим его с верблюдом. Правда, он еще и не такое слыхал от своих подопечных.
– Чем же он так прекрасен?

– Всем!
– улыбнувшись беззубым ртом, убежденно сказал Кац.
– Горами, реками. Небом. Да и людьми тоже.

Левин вспомнил своих санитаров с медными плечами и чугунными кулаками и тоже улыбнулся - понимающе, знающе. В щели между тонкими губами по-молодому сверкнули отменные сахарные зубы.

– За челюсть дорого платили?
– с интересом вглядываясь, спросил Кац. Я вот все собираюсь вставить, да никак не наберу необходимой суммы.

– А вы очки не носите?
– сердито спросил Левин.
– Вам бы уже пора, голубчик...

– Пора или не пора, а не ношу, - возразил Кац.
– Да мне и нельзя: стекла искажают взгляд художника. Любые стекла, безразлично какие - розовые, дымчатые или увеличительные.

Неудобно сидя на краю койки, Левин молча глядел на Каца. Дымчатые, значит, тоже ему не подходят. И зубы почем... Вот ведь фруктец, вот орех! Новый больной решительно не нравился главврачу, и это настораживало и тревожило душу: Владимир Ильич не помнил, когда его отношение к пациенту определялось понятиями "нравится" или "не нравится". Всякий пациент вот уже десятки лет был для него объектом исследования - правда, объектом одушевленным, но не вызывающим никаких иных чувств, кроме как желания сориентироваться в темных закоулках его сознания. А этот Кац - вызывал! Вопреки здравому смыслу тянуло внимательно вслушиваться в его бредовые рассуждения, аргументированно и адекватно возражать, даже спорить, а надо было привычно играть с больным в поддавки: "Гречишные оладьи? Да! Земля квадратная? Да! Вы, голубчик, Орлеанская дева, Наполеон Бонапарт, Микеланджело? Да, да, да!" Само это желание спорить с Кацем было чистой воды безумием.

– А кто, по-вашему, самый замечательный художник?
– спросил, наконец, Левин.
– Кто для вас, так сказать, образец? Ван Гог? Модильяни? Или, может, кто-нибудь из наших лауреатов?

– Леонардо да Винчи, - не задумываясь, ответил Кац.
– Он был больше, чем гений. Он был Посланец, Вестник...

– Ну да...
– сказал Левин.
– А вы? Вы тоже Вестник?

– Я гений, - сказал Кац.
– Не удивляйтесь, пожалуйста.

– А я и не удивляюсь, - потирая крупные сухие ладони одна о другую, сказал Левин.

– Вот и прекрасно!
– продолжал Кац.
– Ведь если мы называем себя гениями, мы можем оставаться теми же самыми людьми, если нам это нравится.

– Но как же так!
– почти воскликнул Левин.
– Гений потому-то и гений, что отличается от остальных людей!

– Не надо пугаться этого термина, - мягко возразил Кац.
– Он приложим к нам вполне. Он ни к чему никого не обязывает. Не требуется никаких крыльев, которые качались бы в виде нелепых прибавлений за спиной гения. Поверьте мне! Гении - милые люди, я это знаю по себе.

Черт, подумал Левин, черт, дьявол, сатана! Надо взять его в кабинет, там удобней разговаривать. Нет, на кой черт вообще с ним разговаривать, о чем? Надо вкатать ему двойной аминазин, чтоб он заткнулся наконец.

– Не волнуйтесь так, доктор, - с тревогой глядя на главврача, попросил Кац.
– Ведь кто-кто, а вы-то должны понимать, что гениальность - это биологическая трагедия художника.

Он прав, подумал Левин, как он прав! И какая точная формулировка! Какая дивная тема для исследования, для статьи! Может, действительно, гений. Надо завтра же еще раз поехать к нему в медресе, проверить, не затерялось ли что-нибудь среди газет. И, конечно, все пересчитать и переписать, составить каталог. Вполне возможно, это богатство, золотая жила - чем черт не шутит.

– А какова судьба ваших картин, голубчик вы мой?
– спросил Левин.
– Где они?

– Дома, - сказал Кац.
– Их время придет.

– Можно у вас купить одну-другую?
– разведал Левин.

– Я не продаю мои работы, - сухо сказал Кац.
– Они принадлежат времени.

Ну что ж, подумал главврач, глядя задумчиво. Времени так времени. Главное, чтоб он сидел здесь, у меня в больнице, за решеткой. Если он вернется к себе в берлогу и обнаружит, что там ничего не осталось, кроме газет и тараканов, он такое устроит представление! Например, повесится. Напишет письмо в Кремль и повесится: "Прежде, чем свести счеты с жизнью, я ставлю вас в известность, что член партии, Заслуженный деятель науки Владимир Ильич Левин украл у меня, гениального Каца, все мои работы". Неприятно.