С улицы вновь донеслось дружелюбное урчание мотороллера. Рассыльный взбежал по лестнице, шлем на его голове был сине-зеленый, переливчатый. Из шлема выглядывала мальчишеская физиономия, поросшая рыжей бородой.

– Госпожа Глюк, вам корзиночка! Распишитесь!

В украшенной бантами корзине были уложены красные розы, из них, как остров из морских глубин, выныривала коробка шоколадных конфет.

– Это от моих, - ни к кому в отдельности не обращаясь, сказала Хая Глюк.
– Угощайтесь.

– А что пишут?
– подъезжая на своем кресле, с любопытством спросил поэт.
– Пишут что-нибудь?

Хая Глюк открыла конвертик с картинкой - цветочный сад, гном на валуне - и развернула листок бумаги.

– "Дорогая мама, - прочитала Хая Глюк в ватной тишине, - сегодня, в день шестидесятилетия твоей свадьбы с незабвенным папой, горячо поздравляем тебя и любим. Пусть твоя жизнь будет сладкой, как эти конфеты! Любящие дети, а также внуки и правнуки".

– Это всё?
– спросил поэт.
– А на оборотной стороне ничего нет?

– Нет, ничего, - взглянув, сказала Хая Глюк и пожала плечами.
– Просто дело в том, что у меня сахар, и я уже семнадцать лет не ем шоколадных конфет.

Надвинув шляпу на лоб, как в ветреную погоду, поэт отъехал на своем кресле.

– Милочка!
– позвала Хая Глюк.
– Будьте любезны!

Медсестра подошла, лавируя между стариками.

– Отнесите цветы в мою комнату, - сказала Хая, - а конфеты раздайте там, внизу.

Там, внизу, расположившись на своих дачных стульях, приходящие старики разворачивали свертки с полдником, принесенным из дома: ломтики курицы, бутерброд с баклажанной икрой. Чаем и кофе приходящих обеспечивало заведение.

Вулодя Маркадер, крепкий старик с покрытым остатками толстых седых волос коричневатым черепом, с янтарными глазами, в которых, вглядываясь на просвет, возможно было, казалось, обнаружить доисторическую мошку или комара, - этот Вулодя с увлечением жевал и перекатывал во рту кружок фаршированной гусиной шейки, запивая еду чаем из пластмассового стаканчика.

– Я, например, пострадал через трикотаж, - свешиваясь к Вулоде Маркадеру со своего пластмассового креслица, сказал плоский старик в синем пиджаке с орденской планкой на лацкане. Орденоносец говорил на раскатистом идиш, немного даже утробном.
– А вы, рэб Вулодя?

– А я не страдал, - по-русски, с гладким польским акцентом сказал Вулодя.
– Я пел.

– Что?
– еще больше свесившись, спросил орденоносец.
– Пел? Как пел?

Медсестра в белоснежных кроссовках спустилась с лестницы под пальмы и остановилась посреди нижних стариков, как посреди пнистой лесной поляны.

– Вам прислали бонбоньерку, - объявила сестра, поднимая над головой и показывая картонную коробку, схваченную розовой ленточкой.
– Приятного аппетита!

– Это не нам прислали, - поправил сестру Вулодя Маркадер.
– Это им прислали. И нечего тут заливать... Давайте коробку!

– Я пострадал через трикотаж, - подкислив большое серое лицо, повторил орденоносец.
– Поверьте мне, я знаю Сибирь. А теперь я жарюсь тут на солнце, и мне хорошо.

– Жарьтесь, жарьтесь, - распутывая розовую ленточку, сказал Вулодя. Идите в армию, если вам так хорошо.

– Я хочу конфетку, - сказал орденоносец.
– Дайте.

– А я хочу, чтоб меня позвали наверх, - сказал Вулодя Маркадер, указывая на полукруглую террасу второго этажа.
– Но меня никто не зовет.

Обдав стариков теплой золотистой пылью, мотороллер остановился перед лестницей, ведущей наверх. Вулодя молча глядел на рассыльного, взбегающего по ступенькам, своими янтарными глазами. В огненном солнечном освещении рассыльный в красном комбинезоне сам казался языком театрального пламени.

– Цветы для господина Шауля Бен-Дора!
– выкрикнул рассыльный, вбежав в гостиную второго этажа. Тяжелый букет роз лежал в руках рассыльного, как толстый ребенок.

– Это мне!
– сказал кругленький толстячок и, складывая газету, зашуршал страницами.
– Давайте сюда. Где расписываться? Здесь? Давайте!
– Его голова, присыпанная остатками мягких легких волос, порозовела.

– Читайте!
– требовали со всех сторон.
– От кого? Кто прислал? И только актриса из своего кресла глядела на толстяка и его букет со спокойным недовольством.

– "Наш дорогой и любимый папа, дедушка и прадедушка!
– развернув записку, прочитал Шауль Бен-Дор.
– От всего сердца поздравляем тебя с пятидесятилетней годовщиной твоего первого избрания в кнессет. Неотложные дела не позволяют нам прийти к тебе в этот великий день и снова отрывают нас от встречи, а Муля уехал на Сейшельские острова. Будь счастлив и здоров, твоя любящая семья".

– А Муля уехал...
– повторил поэт, сбил шляпу набок и решительно отъехал от собрания.