Однажды ночью Голубой вскочил, – случалось это в пору луговинного альпийского цветения, с неукротимостью влекущего его к соитию и вызывавшему комический конфликт с самим собой, – спустив штаны, застыл перед обломком зеркала, которое украдкой прятал под подушкой:

«Приснилось, что пуповина развязалась!»

Дремавший Розовый очнулся и, изловчившись, треснул Голубого по зубам.

«Вешали таких!»

Его лицо, и без того не источавшее земного обаяния, перекосило от прилива чувств. Он был того же роста, что и Голубой, гораздо менее проворен, но силен. Едва оставшись вместе, они дурачились, чего-нибудь не поделив, бились об заклад и спорили. Когда за окнами стояло вёдро, то Розовый старался спрятаться в теньке. Ему там становилось много лучше, как он уверял неразговорчиво-ворчливых санитаров. Но как те отворачивались, то все равно бывал – угрюм и молчалив. За день до этого, когда он собирал бруснику на опушке, так Голубой часа четыре допекал его вопросами о сублимации психической энергии и чувстве левитации, которое, возможно, кто-нибудь еще испытывает при длительном униполярном сексе. Прочесывая правой горстью по кустам и набивая ягодами рот, Розовый выслушивал все эти диффамации, так как не имел возможности ответить. А у него со временем, должно быть, уж прилично накопилось! В отличие от Голубого он был не больно впечатлителен и, если наносил побои, то не терял контроля над собой. Еще случавшимся, но вроде шедшими на убыль, приступам его агрессии никто не придавал того значения, как ему хотелось. Врачи считали, что у него так проявляется синдром влияния и мимолетная акинезия. Розовый запомнил эту фразу при обходе, когда неволей обстоятельства ударился обритой головой о стену, и на ночь повторял с тех пор, чтоб не забыть. При этом как в отместку отрабатывал на Голубом удары: такая память его редко подводила. В языкознании, да и в естественных науках, он был не прыток, но смышлен, и если узнавал чего-нибудь, в чем видел для себя профит, то сразу же старался это применить. Ежеминутно видя их перед собой, он думал, что изрядно изучил обоих. Хотя все их фортели были делом случая, в точности нечасто повторялись. Они друг друга дополняли половинами. Розовый был тверже Голубого, поэтому на продолжительных дистанциях проигрывал, что проявлялось в их неровных отношениях и стычках. Но что бы там ни говорили, а эта показная, будто бы взрывная ненависть меж ними, противостояние подвижного ума и грубой силы, была не горячей и не холодной, а сама по себе, как привычка – ходить, есть, пить.

Голубой, с пристрастием разглядывавший в ту минуту свой пупок, от оплеухи отлетел, но зеркала не выронил. В общем-то, он был чувствителен и незлобив. Женщинами, как и цветами, пока его весной ни скручивало, он наслаждался тоже эстетически: летом мог целыми часами наблюдать, как они фланируют под окнами в своих фланелевых халатах, обхваченных фалдой пуховыми платками ниже поясницы, или – в полихромных целлюлозных полушалках, прищепленных булавкой на груди. Но если его кто-нибудь не пестовал, значит – презирал. Розового же, который был охоч подраться, то есть за малейшую обиду тут же воздавал физической немилостью, а на прекрасный пол смотрел иначе, с присущей ему долей скепсиса и пессимизма (чего по мере сил старался скрыть от вездесущих и красивых глаз сестры), эта утонченность Голубого плющила и заводила. При этом если посмотреть на них не так предвзято или, например, через другие стекла, то Розовый – мог делать то же, что и Голубой. Но если у последнего на бессознательном причинном уровне была своя руководящая, возможно, впитанная им с материнским молоком основа (такого слова как «мораль» он попросту не знал), то Розовый, ссылаясь на мораль, всё совершал по справедливости, или, как он говорил, – по установленным самим же им еще на воле эмпирическим законам. Он уверял, что проявляет еще сдержанность, когда воспитывает младшего собрата-недотепу, однако выражение «физиогномический синдром» для описания их отношений, думается, лучше подходило. Похоже, когда он наносил побои Голубому, то ожидал, что тот от оплеух изменит цвет.

Но инцидент на этом происшествии не завершился. Вошла сестра: она была всевидяща, чуть что – и тут же появлялась, точно божество из облака в своем халате. Сочувственно покачивая головой, она взглянула на обоих и остановилась у кровати. Ее рука нащупала в кармане бинт, который она по дороге незаметно вынула из шкафчика у старшей медсестры. В душе она была удручена случившимся: на расхищение казенной собственности ее стыдливую натуру повело впервые. Ей было неспокойно в этом необжитом образе. Но, в сущности, она нисколько не раскаивалась в совершенной краже. Бинт был стерильным, хирургическим и лимитировано-дефицитным, отнюдь непредназначенным для миротворческих задач. И все-таки она была уверена, что он ей может пригодиться.

Невелика пропажа, ясно, а всё не стоило бы так вот, с краденым по отделению ходить!

Окинув его леденящим взглядом, она достала все же этот бинт. Суровой нитью разорвав обертку, сняла бумажный колпачок, вынула спрессованный рулон и начала его разматывать. Ей было неудобно навесу, поскольку Голубой размахивал руками и кривлялся. Она погладила его по тощему плечу, во время стычки с Розовым ушибленному краем тумбочки, и попросила, чтобы он прилег. Склонившись у кровати, чтобы он не ныл, она забинтовала ему весь живот, который чуть кровоточил у пуповины: один слой марли наложила и другой. Затем сама присела тут же, разве только не воркуя, ровно голубица. Она жалела Голубого как сестра и интуитивно наделяла это чувство еще трогательной материнской ревностью: качество, которое шло против медицинской логики и обстоятельств. Но дюжий Розовый, охальник и злодей, её натуре, как ежевичное суфле в броне, понятно, куда больше нравился. И Голубой сомлел, довольный, что не привязали к койке. А Розовый, прильнув к ее груди, как бы пристыжено залепетал: «Вот я пришел к тебе и принес тебе правду. Я не поступал неправедно ни с кем: я не творил зла вместо справедливости, я не насиловал, не убивал. Я чист, я чист, я чист!»

Это отступление тогда из осторожности он не довел до сведения сестры, имеющей повадку снова заходить, когда цветная пара, всласть покуролесив и поиздержавшись за день, засыпала. Но всё услышанное ранее, в аутентичном изложении и без купюр, она заверила своей печатью, позволив ему указать и дату, которую он вывел, хотя и отступив от строгих правил, хранимым под кустом терновника, всегда готовым, хорошо отточенным каламом: «Дано в канун посмертного Тридцатилетия, того же дня, 2-го месяца Ах-эт».

Для тех, кто любит дома мастерить и думает, что каждый навык в жизни может пригодиться, он должен пояснить: калам был изготовлен им из веничного сорго при помощи расплющенной столовой ложки, ржаного мякиша и старого гвоздя. Всё остальное Голубой мог выдумать, но в этом он бы мог поклясться… Да, когда чего-то сильно хочешь, то можно сделать что угодно, только чтобы не мешали! Глядя на оконное стекло с замерзшим оттиском своей ладони, он выпустил листок календаря из пальцев. Жизнь была как кисло-сладкий многослойный сэндвич, и приходилось его есть. Забот у персонала здесь хватало, сестра могла не относиться так участливо к нему и к этой паре. В присутствии врача она вела себя иначе. Такая вот хиазма и цезура с каждым появлением ее. В тот раз, когда она ушла, он вспомнил, что когда-то был женат.

Не-тот и тот, кого она любила: стройный, смуглый, с густыми вьющимися волосами и византийским (где-то она вычитала!) профилем брюнет, отличный спортсмен, тайно-заядлый игрок в преферанс в укромных уголках амфитеатром забиравшихся под самый потолок и поутру считающих ворон аудиторий. И ко всему – неотразимый сын всесильного секретаря обкома, слывшего в народе покровителем наук, был всеобщим кумиром женских сердец и безотказной Архимедовой опорой все более входившего у абитуриентов в моду университетского промэка.

Собственно, Мишелем стала называть его она: все ординарное к нему не подходило. Друзья же, Испанец и Лапа, «рыцари плаща и шпаги», между собой величали Кручнева – Крис. Тут было что-то чрезвычайно личное: может, из прошедшего римейка про ковбоев, который она тоже видела, но что не обсуждалось, или что-нибудь еще такое. Но что б о нем ни говорили после, это не имело ровно никакого отношения к малайскому кинжалу!

Елена еще в школе была наслышана про это братство, да и жили они по соседству. Судя по молве, все трое составляли интеллектуальный клан неприкасаемых: дав клятву верности, стеной стояли друг за друга, от своих сверстников держались в стороне и больше никого в свой элитарный клуб не принимали. Зимой они все вместе занимались в легкоатлетическом манеже, великолепно были развиты физически и, несомненно, даровиты: от школьных физико-математических олимпиад с почетными призами и подарками, что было для людской молвы хотя и притягательно, но целиком непостижимо, до юниорских состязаний в фехтовании и каратэ. А вот…