– Это она! Она, Миша, ты слышишь?! Пусть она уйдёт! – запричитала в ужасе жена, указывая пальцем на опешившую от такой перемены настроения гостью. – У неё глаз белый!

– Ты что, линз никогда не видела? – презрительно осведомилась Светлана, отбрасывая со лба прядь волос. – Я ношу их, чтобы замаскировать бельмо, но ночью приходится снимать, уж извините, что так напугала вас.

– Ну что ты, Катя, полно. Успокойся, – Михайло Светлане верил и попытался утихомирить взбеленившуюся супругу. Да куда там! Та в слёзы, в истерику пустилась, сказала, сама ночью в лес уйдёт, если эта колдовка здесь на ночь останется. Да и гостья не выдержала этих оскорблений – сумку подхватила да пулей вылетела из дома, крикнув на прощание:

– Дурдом проклятый! Угораздило же меня здесь застрять! Катитесь вы к чёрту!

Кузнец чувствовал себя виноватым перед ней: помочь обещал, а теперь был вынужден обещание нарушить. Не переть же против беременной жены. Лишь бы себе с дитём не навредила! Побежал он за нею да уговорил хотя бы велосипед его взять, чтоб она с утра смогла сама до сервиса добраться. Женщина сначала от злости и слушать его не желала, готова была босиком идти: туфли натёрли ноги, и она уже не думала их обувать. Да потом всё же прислушалась и за транспортное средство сдержанно поблагодарила. Сказала, что следующим же утром, как автомобиль починит, всё вернёт. Кузнец на прощание посоветовал ей всё же переночевать в машине и ночью по незнакомой дороге не ездить, да и домой пошёл – жену успокаивать, чаем горячим отпаивать с валерианой.

И на этом история могла бы закончиться. Да только Катерина в ту же ночь стала говорить, будто вокруг дома какая-то женщина в чёрном платье ходит да в окна заглядывает. Михайло проверял, на улицу выглядывал, но никого там не было, всё чудилось жене от нервного потрясения.

А ещё через пару дней заглянул к нему участковый и вызвал на допрос. Оказалось, нашли «мерседес» на въезде в Осиново – пустой, без пассажиров. Водительская дверь вся выворочена, с мясом вырвана, а рядом, подле машины, валялся кузнецов велосипед. Начали проверять номера, а владелицу, оказывается, уже муж в розыск объявил. Пропала она без вести. А Михайло, стало быть, – главный подозреваемый. Последний человек, который пропавшую эту, Светлану, живой видал.

Полгода он по судам мотался, невиновность свою доказывал. И вроде верили ему и судья, и присяжные, и следователи, да и доказательств вины прямых не было, но всё равно что-то там у себя проверяли и перепроверяли много раз. То как свидетеля вызовут, то как подозреваемого. А тут, пока он по судам ездил да оправдывался, Катерина совсем умом тронулась: как приезжает Михайло домой, сразу в ноги ему кидается и умоляет переехать скорее, потому что ночью ведьма с бельмом на глазу то к её окну подходит, то у кровати появляется да смотрит молча, с укоризной, да руки тянет к животу Катиному, будто ребёнка из чрева забрать у неё хочет. Дети уже родной матери шарахаться стали и всякий раз просили отца не уезжать в город, не оставлять их с нею наедине – страшно им было. Он жену, как мог, успокаивал, говорил, мол, из-за беременности переживает, вот и мерещится всякое, просил старшего сына, Витьку, за мамкой приглядывать, пока дела судебные решаются. Да только не помогло это. Однажды осенью кузнец отлучился в город на неделю, а когда приехал, увидел ужасающую картину: запуганные сыновья заперлись в своей комнате, а Катерина расхаживала в сенях, баюкая свёрток с мертворожденным младенцем, синюшное личико его целовала и грудью кормить пыталась…

Оформил Михайло жену в диспансер для душевнобольных, попробовал жить, как раньше, да не смог. Сыновья ночами спать не могли: всё боялись, что матушка домой вернётся с синюшным мальчиком и будет требовать от них понянчить братика. Да и сам кузнец совсем в тоску впал, думы невесёлые его терзали. То о женщине той, что он на смерть в тот вечер, сам того не зная, выгнал, то о супруге несчастной, то о младенце погибшем. Через пару месяцев понял он, что не может больше так, и принял решение вначале мальчишек к брату в город отправить, затем дом в Осинове продать, а в городе на вырученные деньги квартиру взять или комнату – на что хватит.

И вот теперь он, наконец, сумел с горем пополам продать свой дом в деревне (ещё повезло, дом-то у него лучший в Осинове был) и ехал к сыновьям, да делал вид, что слушает болтовню соседа по купе – заводского работяги.

Алёшка похлопал его по плечу, заставляя очнуться от воспоминаний:

– Скоро наша станция. Собираться пора.

– Давай я раньше сойду. Мусор заодно вынесу, – охотно согласился мужик, поднимаясь со своего места.

– Ну так а что с женщиной той стало? – спросил Лёшка. Кузнец словно встрепенулся. Конечно, рассказал он ему далеко не всё: зачем чужака в такое посвящать? Не поймёт, да и слишком личное это. Упомянул лишь, что помог приезжей даме, одолжив ей велосипед, она уехала, а после её в розыск объявили, а его, Михайлу, свидетелем по делу часто вызывали. Но Ряскин, похоже, почуял, что ему показали только вершину айсберга, и жаждал выудить из попутчика хоть какие-то подробности.

– А? Да если б я знал, нешто не сказал бы им? Заблудилась, наверное. Предупреждал ведь её, чтоб ночью незнакомою дорогой не ездила да в лес не ходила. Ладно, пора мне… Бывай! – он пожал попутчику руку, подхватил пакет с мусором и направился к выходу. Поезд еле тянулся вдоль станции.

На перроне стояли встречающие в пёстрых беретах и куртках. Выделялась среди них одна дама в тёмном платье и пальто, с рыжими, идеально уложенными волосами до плеч и голубыми глазами. Красивая была. Дорогая, как сказал бы Лёшка. Только с глазом у неё что-то странное было. Бельмо или глаукома. Ряскин не знал, как эта болезнь называется.

Старый лес давно уснул, опустив ветки и затаившись в ночной темноте. Сверчки в траве пели свою колыбельную, а луна мягким свечением выглядывала из-за чернёных туч и ненавязчиво пробиралась в одинокие окна. Иван потушил свечку, смахнул крошки хлеба со стола шершавой ладонью и побрёл к своей лавке в углу. Накрылся фуфайкой и отвернулся к стене. Задышал тяжело, протяжно, с редкими покашливаниями, силясь скорее заснуть.

Не любил Ваня это время суток: все самые потаённые воспоминания и мысли наружу лезли и стремились всё естество окутать, словно покрывалом накрыть – чёрным, пыльным, давно залежалым в сундуках да коробах. Он их прятал, запихивал вглубь себя, забывал, а как ночь наступала, так и вылезали они наружу. Тишина лесная только плодила мысли нехорошие.