Звонкий звук металла. Врач что-то достал из тебя. Что-то, что всегда там было, но теперь тебе это не принадлежит. Это что-то было небрежно брошено врачом в медицинскую стерильную посудину. Это что-то врач, перед тем как бросить, провел этим над твоей рукой, пристегнутой к кушетке. Что-то капнуло. Что-то теплое. Ты это осознаешь с приличным отставанием. Реакция замедлена. Ты понимаешь, что твоя рука в чем-то липком, только когда оно остывает, когда начинает подсыхать и съеживаться на твоей коже, стягивая ее.

Ничего кроме чувств. Ничего кроме тишины. Ничего кроме света. Ты – предмет работы мастера. Ты – сломавшийся автомобиль, у которого не спросили, будет ли ему лучше без двигателя. Что он чувствует, когда из него извлекают аккумулятор, когда откручивают гайки. Проверяют подвеску.

Твой мир состоит из боли, немощности, страха. Оголены все чувства, сейчас будет еще больнее. Когда-нибудь обязательно станет легче. Но не сейчас.

Больной на кушетке балансирует на грани. Он теряет сознание на том моменте, когда врач с инструментами внутри говорит: "Не дрожи. Я знаю, что ты боишься. Я тоже боюсь, но ведь не дрожу".

Быть тем больным гораздо лучше. Чем быть в том положении, в котором находился сейчас Леша.

Свет слепит. Свет причиняет боль. Весь организм в ужасе от происходящего. Глаза, которые сейчас хотелось бы извлечь, при каждом движении причиняют боль. Рот. Нос. Они стерильны. Утром после пьянки ты это ощущаешь. Когда до этого пил вечером – не ощущал. Почему так? Все вокруг пахло смесью дешевых сигарет и паленого пойла. Слух тоже против тебя. Больно, когда звонит будильник. Больно, когда сосед громко роняет что-то на пол. Еще и желудок сейчас потребует себя опорожнить. Хотя Леша всегда гордился тем, что никогда не переводит продукт. Но, наверное, лучше было бы вечером два пальца в рот, чем утром умирать, ведь так?

Запах чего-то страшного вызывал рвотные позывы. Этот запах шел из далекого детства, когда ему на шею вешали самодельный желтый кулон, истыканный иголкой, и служившим препятствием для простуд. Шепот, кружившийся в комнате, оглушал Лешу и раздражал каждую клеточку воспаленного мозга. Ничего путёвого Леша разобрать не мог: слова сливались в одну длинную фразу. Кто говорил и что говорил – не понятно. "…Агату?… Войну… Быстрее, сейчас проснется… Сейчас перемотаю…"

Леша стал ерзать на постели. Шепот утих. Только звук клавиш и щелканье мыши.

– БОЛЬ – ЭТО БОЛЬ, КАК ЕЕ ТЫ НЕ НАЗОВИ!

Стены завибрировали. Из колонок, почти над самым лешиным ухом, рвалась музыка. Никита и Женя подпевали, что было мочи.

– Я НА ТЕБЕ, КАК НА ВОЙНЕ, А НА ВОЙНЕ, КАК НА ТЕБЕ!

– ЗАТНИТЕСЬ, ПОЖАЛУЙСТА, ПРИДУРКИ!

Леша перекрикивал беснующихся, танцующих вокруг кроват, соседей.

– Вставай! Новый день за окном! – Никита не унимался и выдернул подушку из-под головы Леши. Голова зазвенела, ударившись о матрас, словно об камень.

Включилась следующая песня, ее Женя исполнял один, пока Никита что-то делал на кухне.

– ВСЕ – ЖИЗНЬ НОВАЯ, И НЕ УГОТОВАНА, А ПРЯМО – ВОТ ОНА!

– Что вы делаете, изверги?

– ПРОСНИСЬ И ПОЙ ВО ВЕСЬ ГОЛОС, ПУСТЬ СОЛНЦЕ УДИВЛЕННО ЗАМЕДЛИТ СКОРОСТЬ!

Никита вбежал в комнату, тут же опорожнив содержимое стакана в его руках.

– Ледяная! – Леша вскочил как ошпаренный.

– Проснулся!

– Сколько времени? – Глаза не фокусировались на циферблате часов.

– Без двадцати шесть! Быстрее, солдат, пора в бой!

Складывалось ощущение, что Никита и Женя еще не отошли от вчерашней попойки. Хотя, чему тут удивляться, они не отходили от пьянок вот уже несколько смен подряд.

– Иди быстренько зубы чисти, если тебе это поможет, – Никита взялся заправлять постель Леши, – Жека, выключай музыку, выходим через пять минут.

Пока Леша пытался выдраить промежзубные щели, изгоняя смрад изо рта, за дверью ванной не утихала возня.

– Вот! Все готово, – Никита протягивал Леше наглаженную рубашку и парадные черные шорты. – Дыхни! Ух, вот это запашок! – Он сбегал до кухни, и вернулся с горстью растворимого кофе. – Рот открой! Не плюйся, перегарище твое отбить нужно ведь как-то! Жуй, жуй! Ты еще малой кровью отделываешься, Жека все утро чеснок жевал, вонь на всю комнату!

Когда Леша оделся, нажевался кофе, обулся в избитые кеды, Никита осмотрел его с головы до ног. Зрелище было не из приятных. Он выглядел подобно шоколадной конфете, которую закинули в женскую сумочку и забыли. Месяцами она моталась из угла в угол, то тая, то замерзая. Придавленную, мятую, однажды, ее достают при генеральной уборке. Вроде бы снаружи она все еще манящая, сверкает своей оберткой, но срок годности уже давно истек, и кушать ее точно никогда уже не станут. Только на выброс. Но ведь вожатый – не конфета, его не выбросишь. А кто еще с детьми работать-то будет?