Этот план действительно в высшей степени показателен для тогдашних настроений Азефа, и не случайно к нему он несколько раз возвращался в этот период в беседах с разными деятелями партии.

Из труднейшего испытания, перед которым его поставило письмо Менщикова, Азеф, казалось, вышел с честью. Если у него раньше и были сомнения относительно степени доверия к нему со стороны партийных руководителей, то теперь все эти сомнения должны были исчезнуть. Доверие к нему было поистине беспредельным. И, тем не менее, Азеф не мог быть спокоен. Быть может, впервые в своей жизни он уже не в форме смутного предчувствия, а как вполне реальную вещь увидел возможность разоблачения и ощутил приставленным к виску холодное дуло револьвера. И что хуже всего, опасность разоблачения ему грозила не с одной только, а с двух сторон: он предавал не только революционеров полиции, но и полицию революционерам, а потому, если бы его действительная роль была вскрыта, преследовать его стали бы и революционеры, и полиция. Вести эту игру можно было только до тех пор, пока о ней никто не догадывался. Поскольку появились подозрения, постольку ее нужно было кончить, — и или выходить совсем из игры, или становиться определенно на ту или иную сторону.

Судя по всему, в тот период Азеф склонялся к мысли о полном переходе на сторону революции. Это было, прежде всего, выгоднее, — ибо тогда казалось, что в происходившей схватке верх брала именно революция. Далее, это неизбежно должно было казаться и более безопасным: организатор совсем еще недавних убийств Плеве и вел. кн. Сергея легче мог рассчитывать на снисходительное к себе отношение со стороны революционеров, чем со стороны «державного племянника» одной из своих жертв. Надо думать, что именно поэтому он прерывал сношения с с полицией: в течении нескольких месяцев после получения письма Меньщикова Азеф не подавал о себе никаких известий в Департамент Полиции. Только к своему старому знакомому Л. А. Ратаеву, тогда жившему на покое в Париже, он заглянул для того, чтобы рассказать, что он «разоблачен» перед революционерами и теперь уже лишен возможности работать для полиции.

Этот визит Азефа к Ратаеву последний относит к «поздней осени» 1905 года. К этому периоду внутрипартийное положение Азефа было окончательно выяснено. Он превосходно знал, что никаких подозрений против него не имелось. С этой точки зрения никаких оснований для прекращения работы на полицию у него не было, — и если он все же от этой работы отходил, то только потому, что хотел от нее отойти; «разоблачение» было одним лишь предлогом…

При подобных настроениях Азеф действительно больше на свете должен был желать одного: уничтожения секретных архивов политической полиции, — так, чтобы «и следов от деятельности всего этого мерзостного учреждения не осталось». Тогда он стал бы свободным человеком. Тогда его прошлое перестало бы тяготеть над ним, и угроза разоблачения, — тем более неприятная, чем больше было шансов на победу революции, — перестала бы отравлять радость бытия и мучить сны тяжелыми кошмарами…

В Россию Азеф поехал позже других «заграничников»: он вообще никогда не спешил, во всех случаях жизни перелагая на других риск эксперимента, — тем меньше желания спешить у него было теперь. Он выждал, пока проехали остальные, получил известия о том, как их встретила обновленная родина, — и только после этого тронулся в путь. Но к решающим заседаниям Центрального Комитета он все же поспел. Они состоялись в Москве. Съехалось до 30 человек: полноправными членами считались все, кто был введен в центр с самого начала существования партии, — в том числе и все те, кому амнистия только что подарила свободу после долгих месяцев, — порою, лет, — заключения в тюрьмах и ссылках. «Заграничники», естественно, играли руководящую роль на этих заседаниях: они явились цельною, сплоченною группой с уже оформленной точкой зрения на создавшуюся обстановку. Их взгляды победили, и мнения, на которых сошлось большинство во время совещания у Гоца, стали решениями партии.

Азеф во время этих совещаний говорил очень мало и молча присоединялся к решениям большинства. Присоединился он таким образом и к решению о полном прекращении террора. С этим решением он солидаризировался и по существу, защищая его во время частных бесед. Едва ли не всего один только раз он взял себе слово во время этих заседаний: когда речь шла о судьбе Боевой Организации. После того, как террор решено было прекратить, Чернов предложил свою резолюцию: Боевую Организацию все же не распускать, а «держать ее под ружьем», наготове на случай попыток реакции перейти в наступление. Эта точка зрения грозила собрать большинство. Тогда Азеф поднялся и с присущей ему авторитетностью специалиста в делах Боевой Организации заявил:

— «Держать под ружьем» невозможно. Это — слова. Я беру на свою ответственность: Боевая Организация распущена!

Авторитетный тон сделал свое дело: Центральный Комитет санкционировал роспуск.

То, что Азеф увидел после своего приезда в Россию, не внушало ему уверенности в победе революции. На собрания и митинги, которыми тогда был полон Петербург, он не ходил, — они его не интересовали. Но к обывательским разговорам прислушивался внимательно, и уже очень скоро пришел к выводу:

— До полной победы нам далеко. Будет еще реакция!

Штаб-квартира Центрального Комитета в те дни помещалась при редакции «Сына Отечества», — ежедневной петербургской газеты, ставшей центральным органом партии. Сюда сходились все руководящие деятели партии, здесь обсуждались вопросы партийного поведения в Совете Рабочих Депутатов, на всевозможных съездах, здесь же писались статьи, игравшие роль руководящих директив для партийной агитации и пропаганды во всей стране. В процессе споров, которые шли в помещении редакции, намечались основные линии тех принципиальных разногласий, которые заполнили идейное развитие партии в течение ряда последующих лет: складывалось умеренное крыло, определенно переходившее на чисто эволюционистскую точку зрения и через несколько месяцев оформившееся в особую партию «народных социалистов»; с другой стороны, начинало выявляться и крайнее левое крыло, проповедовавшее немедленное превращение происходящей в России революции в революцию социалистическую, будущая группа «социалистов-революционеров-максималистов». Можно было быть разных мнений о том или ином из этих течений, — или даже обо всех них вместе взятых, — но нельзя было не видеть, что именно здесь формируется общественное мнение партии, именно здесь находится центр ее теоретической и политической мысли.

Все эти вопросы мало интересовали посетителей той маленькой комнатки, с отдельным входом прямо из передней, которая была отведена для «боевиков». Споры, которые так волновали посетителей главных комнат редакции, сюда почти не долетали. Если о них и говорили, то говорили только с пренебрежительной насмешкой. «Делом» они все считали только одно: бросание бомб. Все остальное «пустая болтовня». И теперь, когда специалисты по болтовне», запретили им делать настоящее «дело», в «боковушке» готовы были почти злорадствовать при виде приближающегося поражения революции. Роль первой скрипки во время всех подобных разговоров играл Савинков. Азеф говорил мало: он довольствовался ролью закулисного дирижера.