Анварес, конечно, виду не подал, но рассказывал об идеях индивидуализма и эстетизма в английской литературе без малейшей вовлеченности, на автомате, впервые…

В четверг случайно встретил в столовой Алёну Рубцову и, не удержавшись, поинтересовался:

– Как Аксёнова? С ней всё в порядке?

Рубцова почему-то округлила глаза и уставилась на него так, будто он не вопрос обычный задал, а учудил какую-нибудь дикость. Раза три быстренько сморгнула, потом, наконец, произнесла, запинаясь:

– Она б… болеет. Простудилась.

– Вы созванивались?

Она кивнула всё с тем же ошарашенным лицом.

– Давно?

– Вчера. И позавчера.

Анварес помолчал, будто что-то ещё хотел спросить, но так и не решился. Лишь пожелал напоследок:

– Пусть выздоравливает.

Юлька с унылым видом наблюдала, как Инна собиралась на занятия. Металась по комнате – искала какую-то тетрадь, потом вспомнила, что отдала её своему очкарику. Глядя в крохотное зеркальце, наносила тушь до тех пор, пока ресницы не стали густыми и толстыми, как у советских пластмассовых кукол. Потом закручивала плойкой чёлку. Ещё бы начёс себе сварганила в память об ушедшей маминой юности – Юлька видела такие на старых родительских фотографиях. Собиралась об этом сказать, но смолчала, одёрнув себя: Инна ведь ни при чём, что ей так плохо. Поэтому срывать на ней дурное настроение – глупо и вообще нехорошо.

– Опять прогуливаешь? – спросила Инна, глядя укоризненно.

– Тебе-то что?

– Ничего, – дёрнула плечом соседка, но снова спросила: – Ты ведь не болеешь? Когда болеют – лечатся.

Инна на миг даже перестала суетиться, приостановилась, глядя в безучастное лицо Юльки. Не дождавшись никакого ответа, предупредила:

– Ты бы хоть время от времени появлялась на занятиях. Проблемы же будут в деканате.

– Пофиг.

Будут и будут. Хуже, чем сейчас, всё равно не станет. Когда и просто живёшь-то еле-еле, исключительно по инерции, когда не хочется ничего, всё вокруг утратило смысл и не радует даже то, что радовало раньше, меньше всего заботят "проблемы в деканате". Что угодно – только бы не встретиться с ним снова. Этого она не вынесет.

– Как пофиг-то? – не унималась Инна. – А отчислят если?

– Домой уеду.

– Ты же говорила, что тебя мать убьёт.

– И пусть убивает, – буркнула Юлька и отвернулась к стене.

Достала эта Инна со своей манерой совать нос, куда не надо. В другой раз Юлька бы ей высказала, чтоб впредь не лезла в душу. Однако на злость тоже нужна энергия, а её нет. Тяжёлая хандра вытягивала из неё все жизненные силы. Только и оставалось, что лежать пластом на кровати и тупо пялиться перед собой. Или раз за разом слушать в наушниках "А моя любовь туманом не станет..." и лить слёзы. Но это только наедине...

Наконец, Инна смылась, и вся комната, казалось, погрузилась в такую же беспросветную хандру. О том, чтобы куда-то идти, тем более на занятия – и речи быть не могло. Анабиоз сковал тело и разум. И пусть. Такое мёртвое оцепенение лучше, чем острая, раздирающая боль, которая терзала её первые дни после той самой проклятой пятницы.

Телефон утробно загудел под ухом.

Звонила Рубцова. Юлька скривилась. Надоела эта Алёна уже до тошноты со своей опекой. Названивает почти ежедневно. Прямо так и тянет в ответ на её: «Ну как ты? Тебе лучше? Может, я всё же приеду? Поесть привезу…» выдать что-нибудь грубое, резкое, ошарашивающее. Чтоб отстала, не лезла, оставила её в покое, наконец.

Юлька ей и отвечала теперь не всегда, и в этот раз не стала принимать звонок. Так эта непонятливая Алёна решила зайти с другой стороны – доконать её смсками: «Юль, ты в порядке?», «Как самочувствие?», «Я переживаю!», «Давай тебе найдём хорошего врача?» и всё в таком духе.

С врачом так особенно надоела. Но тут Юлька сама виновата – соврала, что разболелась. Но не говорить же, что она, как дура распоследняя, призналась преподу в любви, а он послал её лесом вместе с этой любовью. В таком больно сознаваться даже самой себе, не то что ещё кому-то.

Вечером Алёна снова одолевала её звонками. Тут уж пришлось ответить, а то бы Рубцова не поленилась – пришла проведать лично. Она и так дважды забегала без приглашения, но Юлька тогда действительно имела такой видок, что в гроб краше кладут. Впрочем, она и сейчас выглядела немногим лучше.

 Юлька приняла вызов и – посыпалось:

– Ты как? Не лучше? Всё-таки давай врача? Самолечение до добра не доводит. Я знаю хорошего…».

Юлька не выдержала:

– Хватит, а? Прямо кудахтанье заботливой курочки. Не надо мне никакого врача. Я хочу, чтобы меня просто оставили в покое.

Выпалив всё это на одном дыхании, Юлька отключила телефон.

Однако легче не стало. Наоборот – она тут же устыдилась, что выплеснула раздражение на единственного человека, который вообще в её бедах не виновен и который действительно о ней беспокоился.

Мать – не в счёт, та даже не в курсе была, что с дочерью творилось. Юлька врала ей безупречно, хотя и понимала, что рано или поздно ложь вскроется и тогда масштабы бедствия даже представить сложно.

Смешанное чувство стыда и вины не давало покоя. Ныло, как больной зуб.