Обут в красные сапоги с белыми и черными узорами. На его чисто выбритой голове сидела вышитая золотом темно-синяя тюбетейка. Глаза карие, сверкающие углями из узких, продолговатых, заплывших жиром щелок. Над верхней губой узкие черные усы, свисающие на обе стороны коромыслом.

Руки по локоть оголены, ладони белые, пальцы узкие, тонкие, которым мог бы позавидовать любой музыкант. Его род принадлежал к племени кипчаков-степняков-скотоводов. Никто уже не помнил, даже седобородые аксакалы, когда впервые появился в этих местах Бурлинский аул.

Жунус закончил поздний завтрак, за которым ему прислуживали жены, и теперь с наполненной пиалой в руке неторопливо отхлебывал душистый чай, заправленный каймаком – сливками.

При этом он задумчиво улыбался, вспоминая хорошие дела, и с каждой улыбкой его узкие усы, напоминающие коромысло, расходились в стороны, как будто нагружались полными ведрами.

«Хорошие новости! Слава Аллаху!»

Еще в юности у муллы он видел множество книг, и его прельщало то, что из-за своей учености мулла пользовался особым авторитетом среди феодальной знати. Кое-как и он осилил грамоту, но на том дело и кончилось. После получения наследства от отца его больше увлекла жизнь богатого полновластного хозяина в своей степной вотчине. И все эти долгие годы он вынашивал мысль, что выучит одного из сыновей и что тот будет служить в огромной канцелярии генерал-губернатора, носить строгий сюртук с золотыми погонами и жить не в белой юрте степняка, а в белокаменном дворце. И тогда никто не посмеет назвать его сартамом. И вот заветная мечта его сбылась. Сегодня туманные грезы его мыслей наконец предстанут воочию его взору.

«Слава Аллаху, и в мою юрту пришла радость», – прослеживалась мысль за его тонкой улыбкой.

Часам к трем пополудни к юрте Жунуса стали собираться главы семей. Первыми вошли два сына Жунуса – старший Усман и средний Темиргали – и, поприветствовав отца уважительным поклоном, уселись по обе стороны от него. Приехали близкие родственники всем семейством из соседних аулов. Из аула Самурза – брат Якуб, из аула Каратал – брат Момын.

Входя в юрту, каждый из них прикладывал руки к груди и с поклоном приветствовал хозяина:

– Абсалам-магалейкум! Да продлит Аллах ваши дни, уважаемый!

– Угалейкум-ассалам! – отвечал хозяин.

По обе стороны от бая гости рассаживались, каждый зная свое место по знатности и старшинству. Затем вошли в юрту женщины. Та, что постарше, байбише Купей, старшая жена бая, – в зеленом атласном вышитом, узорчатом халате и высоком шарши [2] на голове, две помоложе и не в таком помпезном наряде – снохи, жены старших сыновей бая. Все трое приветливо поклонились гостям. Байбише из узорчатого торсыка [3] наполнила кумысом большую медную миску. Затем из миски деревянной большой ложкой-половником стала наполнять фарфоровые пиалы.

– Отведайте, дорогие гости, с дороги, – сказала она, и снохи почтительно, с поклонами стали подавать гостям пиалы с кумысом.

В юрте за прохладительными напитками вели беседу. Присутствующие, когда-то упрекавшие Жунуса за то, что тот отдал сына в учебу русским, теперь, неторопливо отхлебывая из пиал кумыс, с услужливой льстивостью хвалили бая за доброго сына.

– Много лет учился у урусов, все науки постиг. Большим умом наградил Аллах человека, – слышалось по всей юрте из разговоров гостей.

– Большим начальником будет служить у белого царя. Свой человек теперь там будет у нашего старшины рода. Он-то уж в обиду не даст казахов.

Тулеген – сын Жунуса от последней, третьей жены. В детстве среди родни, особенно старших жен отца, его недолюбливали за то, что больше внимания отец уделял его матери, совсем юной, сосватанной в шестнадцать лет и пользовавшейся с самого замужества особым его покровительством. Недолюбливали за излишнюю его любознательность, за то, что больше всего времени проводил не среди аульских сверстников родовой знати, а у дырявых юрт и низкорослых мазанок и таскал оборванной ребятне разные сладости.

Любил он с ними просиживать на краю аула, у заросшей бурьяном мазанки старого охотника Токжибая и слушать его разные истории. Токжибай был еще тот рассказчик и, ублажая ребятню рассказами, сам еще раз проживал когда-то случившиеся с ним истории. Задумчивое темно-бронзовое лицо охотника всегда неподвижно смотрело на жаркие угли очага, языки пламени которого, отражаясь, играли в его темных глазах, как будто рассказывал сам себе, не замечая ютившуюся около него ребятню, жадно вслушивающуюся в каждое пророненное им слово. Его голос иногда затихал и становился чуть слышным, затем опять обретал необычную звонкость. Под конец «истории», угадываемый своей тональностью, из прикрытых узких щелок глаз по смуглому лицу стекало несколько капель горьких, как его жизнь, слез, и под треск веток хвороста, подложенных им в очаг, ребятня неслась на зеленую лужайку играть в разные игры.

По всему аулу доносилась песня старика Токжибая, а музыка, выходившая из-под тронутых им струн домбры, была однообразна и бесконечна, как эта бескрайняя степь.

Жизнь, полная трудовых забот, безвозвратно ушла, намотав годы и приведя человека к старости.

Однообразно год за годом протекало время, и байский мальчуган превратился в крепкого любознательного подростка. Пришло время учебы. Жунус неожиданно для родни решил отдать сына в русскую школу, чтобы тот обрел знание у урусов, постиг их науки и мог быть с ними на равных. Близкие родственники, да и просто злые языки аульчан, обвиняли его в корысти и пренебрежении дедовскими законами, что он нарушает обычаи казахских степей и оскверняет доброе имя правоверного мусульманина, что он пожалел денег для обучения сына в медресе и отдал в обучение за казенный счет неверным. Но Жунус был непреклонен в своем решении, которое должно было исполнить его давнюю мечту, и отдал сына в русскую школу.