Незаметно надвигались сумерки, стало прохладно, и везде у очагов все еще были слышны возгласы, смех, пение – аульчане погружены в праздность и досыта едят и пьют, пользуясь байской щедростью.

Тулеген встал, согнав с себя дремоту, вышел из юрты и пошел к мазанке охотника Токжибая. Ему было как-то не по себе, глядя на сегодняшнее бесшабашное веселье. Он всматривался в до боли знакомые места, по которым бегал подростком, узнавал укромные уголки. Почти ничего не изменилось за эти годы. Правда, в ауле стало больше серых юрт, у входа которых прикреплен кусок светлой кошмы, выражавший признак внешнего достатка и желание их хозяев выделиться среди других.

Послышался девичий смех. Девушки в сверкающих от украшений нарядах стайкой, как молодые газели, толпились возле одной из юрт, и каждая поглядывала на Тулегена с тем умилением, какое только может выразить девица, готовая принести в жертву свою невинность. Проходя стороной, поприветствовал их поклоном головы. Он по возможности сторонился людей, которые с некоторым любопытством поглядывали на сумрачного молодого хозяина, так и не увидевши его ни разу у какого-нибудь очага за праздничным дастарханом. Идя к старику на самый край аула, Тулеген не мог знать, что минула уже третья весна, как не стало Токжибая-охотника. Стоявшая на краю его мазанка досталась сироте-пастуху Мукашу. Тридцатилетний Мукаш рослый, широкоплечий, безбородый, наделенный от природы немалой силой, как будто данной ему в награду за тяжелое детство. Рос на подачках аульчан и унаследовал от своего покровителя Токжибая не только его хибару, но также премудрости охотничьего ремесла и старое ружье, которое в свое время Токжибаю было подарено еще отцом Жунуса.

Пока молодые и старые пастухи пировали в ауле, Мукаш оставался с отарами овец на пастбищах и присматривал за скотом. Но с наступлением сумерек его сменили молодые, а он вернулся в аул. Рядом с его мазанкой горел очаг, который по кругу облепила ребятня. Подойдя к ним, он опустился на кусок затертой кошмы. К очагу подошел старый пастух с деревянным подносом и пиалой. На подносе дымилась баранина, а пиала была наполнена до краев прохладным айраном [7] . Он поставил все перед Мукашем, тот, поблагодарив старика, принялся наверстывать упущенное – жадно обсасывал косточки молодой баранины.

Ребята, ютившиеся у очага, сочувственно поглядывали на Мукаша, которому не довелось вместе со всеми посидеть за праздничным дастарханом, и ждали, пока он утолит свой завидный аппетит, а затем расскажет какую-нибудь приключившуюся на охоте историю. Искусно обглодав ребрышки, Мукаш потянулся за большой мясной костью и, пристально осмотрев ее, положил перед собой. Облизав пальцы, вытер руки о зашарпанный халат, взял пиалу и запил все поглощенное айраном. Глянул на сидевшую ребятню, прислушивающуюся к наставлениям старого пастуха. Мукаш легко встал на калачиком сложенных ногах, выпрямился, сразу обратив на себя внимание всех сидящих.

Наступила тишина. Мукаш отступил на несколько шагов назад, сдвинул свой малахай на затылок, завел руками полы потрепанного халата назад и, подбирая тональность, подражая охотнику Токжибаю, которого тоже часто слушал с самого детства, начал повествовать одну из его приключившихся историй.

Он то громко восклицал, то затихал и шептал чуть слышно, топтался на месте, притопывая своими изрядно поношенными сапогами, закатывал рукава халата, щурил и без того узкие прорези глаз.

Затем, встав вполоборота, левой рукой стал еще глубже, до плеча, закатывать рукав правой, вытянув ее вперед. Резко рванул шаг вперед, поднял вытянутую руку вверх и, вскрикнув: «Апырай!» – еще раз опустил ее вниз, сделав ею жест в сторону противоположного плеча.

Ребятня, кто открыв рот, кто выпучив глаза, одновременно выдохнула, произнеся: «Ох-х!» Старый пастух встал, плюнул в сторону и со словами «Шайтан-черт» отошел от очага.

Мукаш, довольный собой, как ловко он произвел на всех впечатление, опустился на кошму и, не поднимая глаз на сидящих, принялся обгладывать отложенную кость.

Суть байки Мукаша сводилась к следующему.

Как-то вечером услышал он, как в загоне затревожились овцы. К ним заскочил буре-волк. Мукаш бросился к нему. За ружьем некогда было бежать, да и не заряжено оно было, и ножа при себе не было. Он кричал, но волк не стал убегать, а, ощетинившись, повернул в его сторону. Мукаш засучил рукава и стал следить за его действиями, чтобы упредить прыжок. Волк бросился на него, но Мукаш прямо в раскрытую его пасть сунул руку и через задний проход схватил за хвост. Поднял руку, на которой висел волк, вверх, а затем резко тряхнул. Шкура осталась в руке, а волк «отдал концы». Он шкуру на плечо – и пошел отдыхать.

Вернувшись, старый пастух, подходя с охапкой хвороста к очагу, заметил идущего к ним Тулегена. Подложив хворост в костер, что-то быстро сказал ребятне, и те сорвались с места, помчались на лужайку. Старик и Мукаш почтительно сложили руки на груди, встречая подходящего гостя.

– Абсалам-магалейкум! – поприветствовал он стоящих.

– Угалейкум-ассалам, – ответил за обоих старик. – Пожалуйте, агай, к нашему очагу!

– Спасибо, отец. А что, старик Токжибай в своей хижине? – глянув в сторону мазанки, улыбчиво спросил Тулеген, подсаживаясь к костру.

– Вай-вай! – запричитал старый пастух.

Он провел по лицу ладонями, как бы совершая омовение, глухо произнеся слова молитвы, затем с недоумением посмотрел на Тулегена.

– Молодой батыр не знает? Три раза уже со степи сходил белый снег, как нету с нами уважаемого аксакала, – склонив голову, ответил старик.

Наступило молчание. Тулеген, подавленный услышанной новостью, медленно молча поднялся и отошел в сторону.

Затем быстро воротился и со словами «Простите, отец» опять подсел к очагу.