У меня был другой взгляд на вещи. Исторически, до второй мировой войны, священниками становились молодые люди из низших слоев, семей иммигрантов. Парни, у которых не было шансов получить приличное образование или нормальную работу. Что же насчет целибата, ну, у церкви богатый опыт в этом деле. Суть в том, что пока никого не уличили в таком, то всем было плевать. Во время войны произошло массивное расширение дешевого и оплачиваемого высшего образования. Рынок труда взорвался. Внезапно, все эти итальянские, ирландские и польские дети получили возможность получить дипломы и найти хорошие работы. В то же время церковь сдвинулась направо, требуя ото всех целибата.

Результат был предсказуем. "Нормальные", например, гетеросексуальные мужчины больше не были вынуждены идти в церковь, чтобы нормально чувствовать себя в этой жизни. Остались только "ненормальные" кандидаты, другими словами – геи и педофилы. Получив резкий и массивный отток желающих стать священниками, церковь до ужаса опустила стандарты для тех, кто хотел получить сан. По некоторым расчетам, к девяностым, большинство студентов католических семинарий были не-гетеросексуальны. Это математический расчет, элемент теории множеств, моей специализации – если исключить все члены подмножеств из надмножеств, то оставшееся число членов надмножеств будет являться всеми членами других подмножеств. Другими словами, убери гетеросексуалов, которым нравятся взрослые женщины и останутся только гомосексуалисты и гетеросексуалы, которым нравятся дети.

Вероятно есть и другое объяснение, но я был уверен в своей версии.

Если бы я упоминал об этом Мэрилин или её семье, то подложил бы себе свинью. Я лишь сидел там, на скамье, слушал и держал рот на замке. Никто не говорил ни слова, пока не пришло время исповеди. Я остался сидеть на месте.

Все посмотрели на меня с любопытством и спросили об этом лишь когда мы покинули церковь.

Я просто сказал им, что я Лютеранин, а не католик. Они очень странно на меня посмотрели, но больше ничего не сказали.

Во всей семье, учитывая все супружеские четы и родственники, я был единственным не-католиком. Они не заставляли тебя чувствовать себя словно педофил. Ну, почти.

В субботу на ужин были бургеры, которые я обычно люблю, если вот только они не сгоревшие до углей. Таким образом их любил есть Боб. В воскресенье планировался ростбиф, прожаренный до состояния тоненькой кожаной субстанции и политый вязкой коричневой подливой.

Я напомнил Мэрилин, что мы на ужин куда-нибудь поедем. Она кивнула и пошла наверх, чтобы переодеться. Я проглотил парочку кусочков сыра приготовленного для бургеров, дабы убить время, мы с Большим Бобом выпили пива. Сыр был белым и американским, тот вид, что переживет ядерную бурю и апокалипсис. Пили мы Heineken. Большой Боб разбирался в пиве.

Мэрилин спустилась вниз за несколько минут до семи, и мой рот внезапно пересох. На ней была надета та короткая джинсовая юбочка, которую она надевала в одну ночь в Оушн-сити, вместе с сандалями на каблуке. На ней была очень узкая красная блузка в клеточку и лифчик. Девушка выглядела за гранью сексуальности, её парфюм сводил меня с ума. Я был уверен, что родители ей что-нибудь скажут, но они промолчали.

У Гарриет и Большого Боба в голове стоял прекрасный механизм – они не видели то, чего не хотели видеть. Они не хотели осознавать, что их старшая дочь ебется с студентом-солдатом из братства, так что они просто натянули на глаза пелену.

Мои родители так этому и не научились. Постоянно расспрашивали – приходят ли ко мне в квартиру или в дом братства девушки. Ни Гарриет, ни Большой Боб ни разу не спросили меня об этом. Даже когда их малютка ходила вокруг в миниюбке и "трахни меня", каблуках или уезжала со мной на отдых на целые недели.

Но вот её братья знали. С самого первого дня. Может они и были юны и девственны, но не слепы же. Мэттью после нашей помолвки грубо шутил о том, что зачем покупать корову, когда можно получать молоко бесплатно. Еще как-то раз Люк и Гейб ввалились к нам, когда мы развлекались под одеялом перед камином потому что в библиотеке было прохладно. Я даже встал и был готов защищаться от их праведного гнева, но забыл о том, что штаны у меня по-прежнему на уровне колен. Парни лишь посмеялись над нами.

Я улыбался, когда мы уходили из дома, и пропустил Мэрилин вперед, чтобы рассмотреть её ноги и задницу. Боже, она была горяча! Добравшись до машины, я завел её(машину) и сказал:

– Думаю, я передумал. Может лучше отправиться в Мэрриот и заказать еду в номер?

Мэрилин посмеялась над этим. Она повиляла мне перед лицом пальцем и ответила:

– Я так не думаю. Ужин и возвращаемся, верно?

Я взвыл.

– Прошу, скажи. У тебя под этой миниюбкой что-то есть? – я протянулся и положил руку на её голое бедро.

Мэрилин охнула, но затем скрестила ноги, отчего юбка съехала слегка вверх.

– Выяснишь это позже. Поехали!

Я еще раз застонал и переключил передачу.

– Ты меня убиваешь. Ты ведь знаешь это, верно? Убиваешь!

Мэрилин лишь усмехнулась на это.

Мы поехали в Утику, через реку в Северную Утику, где, как я помнил, находился ресторанчик на Норт Дженеси в котором собиралась молодежь. Там было достаточно людно, чтобы мы не смогли сразу найти столик, а потому пили на баре, пока не появились места. Утика далеко не прерия для гурманов, но сочный стейк здесь можно найти всегда. Однако, здесь также есть одно блюдо, что встречается только в Мохаук Вэлли, известное как "зелень". Я его люблю, Мэрилин – ненавидит. Выглядит как ошметки травы (но я думаю что это эскарол, капуста или шпинат – что-то такое) смешанные с острыми перчиками и зажаренные в оливковом масле… чертовски вкусно!