Захару Ильичу Столяров привез подарок: теплую красноармейскую ушанку и рукавицы. Обрадованный старик вынул начатую бутылку самогону, чтобы вспрыснуть обнову, новости, озабоченные своими делами, пить водку отказались.

Шерстнев, давно уже дожидавшийся партизан (полицай, как всегда, открыто пришел к Крутову еще засветло), покосился на бутылку, но пить тоже не стал.

Старик понял, что его гостям не до него, и ушел в каморку за печкой.

Алексей сразу спросил Шерстнева:

— Что случилось с Лещевским? Он жив?

— Жив.

— Где он?

— В городской тюрьме. Видел, как арестованных выводили во двор. Сначала он сидел в подвале гестапо, и я только недавно узнал, что его перевели.

— Его надо спасти, Тимофей, слышишь? Обязательно надо.

Шерстнев усмехнулся.

— Будто я сам не понимаю. Легко сказать…

— Надо что-то придумать.

— Сам об этом все время думаю. Думать мне вообще немало приходится сколько времени вас вот искал.

Помолчали. Потом Тимофей, скребя бороду, медленно проговорил:

— Я и с городскими подпольщиками советовался…

Служит в тюрьме один человек… Некто Ворчук.

— Ну, ну, ну! Что ж ты молчал до сих пор? Слова из тебя не вытянешь.

— Поспешишь — людей насмешишь!

— Так что этот Ворчук?

Шерстнев почесал за ухом, помедлил.

— Да как вам сказать? Неясный он человек. По специальности слесарь-водопроводчик. Из военнопленных. Был в немецком концлагере. Освободили его оттуда за примерное поведение. К нему уж наши искали подходы, да он что-то не идет на сближение.

Однажды наша связная встретила его на улице, попросила передать записку одному арестованному. Но он не отвечал, прошел мимо. Боится, должно быть, может, совсем продался.

— А что, если попробовать еще раз? Ведь он все-таки наш, русский. Может, осмелеет…

Шерстнев опять помолчал и погладил бороду.

— Рискованно. Согласится, а сам предупредит гестапо. Загубим людей.

— А если не освободим Лещевского, преданного нашему делу человека загубим… Да, может, и еще кого-нибудь удалось бы вызволить.

— Ну конечно, — согласился Тимофей. — Я ведь все понимаю. Дадим знать Корню. Если даст "добро", то попытаемся…

Шерстнев рассказал Алексею городские новости.

И главная из них — пропажа заместителя начальника гестапо Курта Венцеля.

— Представляешь, человек как в воду канул, — весело говорил Тимофей. В гестапо паника! В полиции тоже! Куда он делся, делают вид, что не знают.

Но все-таки слух идет, что он натолкнулся на какую-то засаду и его то ли убили, то ли похитил кто-то из наших. Корень что-то знает, но помалкивает, как всегда.

Заметив на лице Алексея усмешку, Тимофей умолк, затем перевел взгляд на Готвальда. Тот тоже улыбнулся.

— Чего ухмыляетесь? — подозрительно спросил Шерстнев. — А у вас в отряде ничего не слышно об этом?

— Да поговаривают, — как бы нехотя буркнул Алексей и, уже будучи не в состоянии сдержаться, расхохотался.

Осененный догадкой, Тимофей на мгновение оцепенел, а затем вскрикнул:

— Ваших рук дело?

— Да тише ты! — шикнул на него Колос.

Но унять Тимофея было невозможно.

— Ах, скромники! И молчат… А я-то им принес новость… Ну ладно, этого я вам не прощу.

И он долго молчал, сменив гнев на милость, лишь когда ему рассказали все подробности.

— Ну молодцы! Тут уж ничего не скажешь!

Через неделю связной принес в отряд записку от Шерстнева. В ней говорилось о новом неожиданном обстоятельстве. Оказывается, из Берлина вернулась вместе с комендантом Патценгауэром Софья Львовна. С ее помощью нашли людей, которым и удалось уговорить Василия Ворчука помочь подпольщикам. Тот твердо обещал.

"И, — писал Тимофей, — хотя мы полностью и не уверены в этом человеке, выбора у нас нет, да и времени тоже. На 31 декабря назначена казнь большой группы заключенных. Их должны расстрелять, как всегда, на Доронинском карьере. Узнать, включен ли в список Л., мне не удалось, но это не меняет дела…"

Получив записку, Алексей и Колос стали готовиться к операции. В партизанском отряде Скобцева был старенький трофейный "мерседес". Готвальд починил перебитый пулей бензопровод, машину покрасили и сменили номер. А для солидности на ветровом стекле в углу вывели по трафарету треугольник в треугольнике. Это была, по словам Венцеля, эмблема Блестковской секретной школы: к машинам сотрудников этой школы патрули относились с боязливой почтительностью, и разведчики решили использовать ее знак.