С возрастом это правило перешло и на взаимоотношения с противоположным полом. Интернатские предпочитали общаться с себе подобными, почти не заводя романов на стороне. И парни, и девушки одинаково старались избегать привязанности к «домашним» сверстникам, да и вообще любой привязанности.

Брошенные однажды самыми близкими людьми, они не рисковали сближаться с кем бы то ни было еще, на всю жизнь пораженные комплексами и недоверием к окружающим. Оттого и отношения между детдомовской молодежью были кратковременными и несерьезными.

Андрей не являлся исключением. Девушкам он нравился, но относился к ним спокойно, в чем-то по-приятельски, не ставя свою жизнь в зависимость от них. Была у него, правда, одна сильная привязанность пару лет назад.

Ее звали Алена. В прошлом малолетняя бродяжка, ныне она также не имела ни постоянного жилья, ни места работы, перебиваясь случайными заработками, обретаясь у многочисленных шапочных друзей-приятелей.

С Андреем Алену свел один знакомый художник, имевший свою студию. Он предложил девчонку в качестве натурщицы. Надо сказать, равных ей в этом ремесле не было: она обладала чудесной, пропорциональной фигуркой и завидным терпением, могла без устали сидеть часами неподвижно в любой позе.

Характер Алена имела независимый и ветреный, вид слегка вульгарный, но чем-то притягательный. Ни к кому сильно не привязывалась, порхала по жизни, точно беззаботная бабочка. Но к Андрею неожиданно прикипела.

Что-то было в них общее, какая-то неприкаянность, безотчетное стремление жить лишь настоящим, не вспоминая о прошлом и не делая ставки на будущее.

Алена переехала к Андрею, в его крошечную квартирку; оставшуюся ему после родителей, неизвестно куда канувших за то время, что он рос в интернате, и заботливо сохраненную органами опеки. Он сделал с девушки целую кипу набросков, по большей части очень удачных. Некоторые впоследствии оформились в картины и были проданы. Хозяйкой Алена была никакой, обедам и ужинам предпочитала пиво из банки и семечки, но Андрея это не раздражало — он и не стремился к настоящей семейной жизни. Да и болезнь, с каждым годом все настойчивее заявляющая о себе, заставляла быть реалистом, смотреть на вещи трезво, без излишних иллюзий.

Они провели вместе около двух лет, а потом что-то у них разладилось. Может быть, пришла пора решиться на более серьезные отношения, связать себя хоть какими-нибудь обязательствами, созреть. Но оба упрямо не хотели созревать, желали по-прежнему оставаться свободными.

Никто никого не бросал. Как-то само собой получилось, что они стали друг другу не нужны, и это не принесло ни особых страданий, ни ревности, ни горечи.

В один прекрасный день Алена просто исчезла, забрав тот минимум шмоток, что успела накопить у него в доме за эти годы.

Андрей сначала почти не ощутил никаких перемен в своем существовании и лишь спустя несколько месяцев стал чувствовать что-то сродни одиночеству. Потом и это прошло, и вспоминал он Алену со спокойной теплотой.

А потом неожиданно астма обострилась. Возможно, причиной была его вечная возня с красками, запахи растворителей и прочих химикатов, неизменно присутствующие в квартире, которая одновременно служила и рабочей площадкой. Приступы пошли один за другим. Верный Кирюха самоотверженно таскался к нему в больницы с пакетами сока и связками бананов, пока вдруг не женился и не завербовался в Германию на стройку.

Больше навещать Андрея было некому, Кирилл был его единственным настоящим другом. Но он не унывал, относясь к ситуации спокойно. Помогала годами, с детства, выработанная привычка стойко принимать любые неприятности, не подавая виду, что тяжело, — иначе в детдоме просто невозможно было существовать.

Андрей терпеливо вылеживал в клиниках долгие недели и месяцы после приступов, активно общался с соседями по палате, неизменно вызывая у тех завистливое восхищение своим оптимизмом и хладнокровным отношением к недомоганию. Но где-то далеко, в самой глубине души, зрел глухой протест. Против всего: против невозможности нормальной жизни, против длительного вынужденного бездействия, против одиночества.

Он сам удивился той радости, какую почувствовал, когда вместо сердитой и издерганной Светланы Алексеевны, дохаживающей последние недели со своим животом, порог их со Степанычем палаты переступила молодая худенькая докторша с грустным, задумчивым взглядом.

Весь ее облик, и особенно лицо, нежное, с тонкими, выразительными чертами, просто просилось на бумагу.

Андрею понравилось, как новая врачиха обошлась со скандальным, но несчастным дедом — как-то легко, не потакая ему, но и не оставив совсем уж без внимания его капризы, сумела договориться со стариком, смягчить его.

Когда Лера ушла, Скворцов впервые за все время, что лежал вместе с Андреем, улыбнулся и до вечера вел себя тихо, прекратив свои вечные сетования на несправедливость жизни.

«Бывают же, такие», — невольно подумал про себя Андрей. Что имелось в виду под этими неопределенными словами, он и сам не понимал. Ясно было одно: Лера произвела впечатление не только на Степаныча, но и на него самого. И какое впечатление!

Сразу появилась вполне определенная цель: нарисовать ее. Даже руки зачесались. Он рисовал по памяти, сверяясь с оригиналом лишь во время Лериных обходов, быстро внося недостающие штрихи. Кажется, она ничего не замечала, ни о чем не догадывалась. Серьезно и даже строго интересовалась его самочувствием, настойчиво выспрашивая все до мелочей и иногда так странно смотрела. Грустно и даже как будто обиженно.