С моста я смотрел вниз, на сверкающую чёрными струями реку и променаду причала (Port de Montebello). Булыжная мостовая там была кривая испорченная, и в неосвещённом фонарями сумраке её сплошь покрывали копошащиеся полчища крыс. Было впечатление, что мостовая шевелится. Когда на набережную выходил человек (по Парижу всю ночь шатаются какие-то люди), животные в миг исчезали, с понтом, просачивались сквозь камни. Потом мостовую отремонтировали и усадили всю новым ровным булыжником. Интересно, что в ту же ночь я видел, как, прыгнув с соседнего моста, утопился человек. Это была странная ночь, даже страшная ночь, полная других необыкновенных происшествий. Удивительно, что именно в таком месте мы после стольких лет встретились с Шиной. Следуя моему измученному бессонницей воображению, я, разумеется, наделил эту случайность тайным смыслом. И он в ней, разумеется, был.

Я предложил Шине перейти на другой берег Сены, может, через остров Сан-Луи напрямик двинуть в 4-й округ, чтобы погулять в Болоте и зайти в одно приятное местечко, которое я недавно открыл. Нам было чем фаршировать друг другу мозги, но Шина, не теряя, типа, лёгкости и задора, вёл себя всё равно настороженно, время от времени оглядывался и, когда было возможно, входил в тень, как вампир. Он (козлу понятно) опасался хвоста. Работник посольства не имел права встречаться за его пределами с посторонними лицами (это, в принципе, общее правило). В случае чего, Шине грозили неприятные последствия, тем более, что он вот-вот начал службу и его точно пасли время от времени, а то и постоянно. КГБ в Париже лезло из кожи, чтобы оправдать высокое доверие, а работа за границей отличалась от жизни в СССР тем, что все советские граждане там были наперечёт.

Чекистов мы называли топтунами или бекасами. Они, как тараканы, заводились в неожиданных местах, и бороться с ними было почти невозможно. Эти разведчики, как они сами себя называли, а попросту мандавошки, в обязанности которых входило стучать на всех сотрудников и окружающих, писать портреты и рапорты, искать повсюду врагов, были самые бездарные и мерзостные персонажи, которых только можно себе представить, настоящие паразиты. Стукачей и топтунов я за границей возненавидел и никогда бы не подал ни одному из них руки. Но кал был в том, что никто из них таковым не представлялся, дескать: Здравствуйте, сотрудник КГБ Петров. В СССР я не обращал на них внимания, презирал в буквальном смысле слова, хотя кое-кто даже носил меня на руках, но в Париже я возненавидел чекистов лютой ненавистью.

Поэтому главным было не видеть их в каждом встречном. Иначе не за горами было серьезно заболеть. Я знал таких, у кого извилины полностью распрямились по этому поводу. Кое-кто подозревал и меня. Объяснений этому было множество. Когда до меня доносились очередные слухи, я с любопытством спрашивал, что, собственно, я сделал, кого я зашухарил, кого ещё, благодаря мне, замучили и расстреляли в застенках бывшего литовского консульства напротив парка Монсо? Где плоды моего кропотливого вредительства?

Подозрения основывались, в основном, на трёх доводах. Первое, год выезда (считалось, что тогда паспорта давали только завербованным). Второе, хорошее знание нескольких иностранных языков. Третье, неконтактность (меня мало видели на русских тусовках, а когда я где-либо появлялся, то почти никогда не пил и не принимал участия в косяке по кругу). Кретины не понимали, что я просто не считал их своим кругом и не мог причислить к моим товарищам. К тому же, на вечеринках ещё со школьных лет меня интересовало только одно – весело выпирающее из женского корпуса юное мясо. Я тащился в жизни от многого, но тусоваться всегда считал занятием бесполезным. Обычно, испытывая чувство брезгливости, я рвал контакт с людьми, которые приносили мне весть о том, что обо мне распространяются те или иные слухи. Так что скоро от русских знакомых в Париже не осталось никого. Круг эмиграции мне опротивел. Я перестал читать их газеты, ходить в церковь. Карточку последнего русского царя я подарил почтальону, который был как две капли воды на него похож (он после врал детям, что это его дедушка). Наконец, я перестал жить в неком геополитическом межножье, и поселился исключительно во Французской республике, среди туземцев. По-русски я почти перестал говорить.

Прежде чем получить французский паспорт (это произошло через год после моего приезда), меня несколько раз вызывали в DST [46]). Сначала с женой, потом одного. Дело вели два дятла, ни у одного, ни у другого не было лица. Только у первого на лбу торчала коричневая родинка, как окаменевший помёт некогда пролетевшей над ним птицы. Физиономия второго напоминала стену в подземном паркинге. Один всадник без лошади, другой – без головы.

Для начала они отвели нас с Матильдой в глубокое подвальное помещение, находящееся в фундаменте учреждения под несколькими этажами подземных стоянок (один взял пишущую машинку, другой какие-то папки). Нас это развеселило. По бетонному коридору, как в бомбоубежище, мы пришли в комнатку, где находился только стол и три стула. Там задавали вопросы, потом спросили не связан ли я с советскими секретными службами. Я ответил, что нет. Один из двух следователей переспросил ещё раз: Нет? Когда я повторил, он ещё раз, а потом и в третий раз спросил меня, синея, как Кришна, чуть не пукнул, нависая надо мной через стол: Non?!!

Бедняга (думаю) серьезно верил, что будь я агентом КГБ, я бы тотчас ему в этом признался. Потом он дал мне номер телефона и попросил сообщить в случае появления какой-либо информации по теме. Сами они ничего не предложили, их, кажется, занимало другое, они оба, не переставая, обсуждали рысистые бега. А, тем не менее, когда мне давали в Москве паспорт, в ОВИР’е предупредили: Вас будут вербовать, молодой человек, будут вербовать, не плюйте в колодец. Зачем меня вербовать – не понятно, как будто помимо шпионской деятельности и холодной войны не было и не могло быть у людей никаких интересов и планов.

Многие, получив уникальную возможность уехать из СССР, жили в Париже с наполненными штанами. Во всяком случае, от многих шла ядовитая вонь. Может, так было интересней, не знаю. Известно, что выпустить человека из тюрьмы, не означает сделать его свободным. Чаще же всего, самыми подозрительными были те, до кого никому вообще не было дела. Именно они были убеждены, что за ними следят, и их телефоны прослушивают. Они даже знали, кто занимается этими чёрными делами и щедро делились своими знаниями с первым встречным.