Справедливости ради скажу, что к отсутствию канализации привыкать пришлось долго и мучительно. Даже напудренный парик и панталоны поверх чулок не казались мне столь неудобными, как фарфоровый горшок под кроватью. Ну да ладно… Это всё мелочи. Я мог бы и совсем сгинуть в анналах истории – без единой бумажки да в диковинном костюмчике. Ума не приложу, как бы я доказывал, что не беглый, останови меня какой-нибудь чрезмерно бдительный городовой.

Я плёлся наугад мимо деревянных незамысловатых домиков, казавшихся чумазыми и горбатыми в мутно-жёлтом рассеянном свете масляных фонарей. Как вдруг впереди сквозь сумрак спускающегося на город вечера замаячила чья-то фигура. Поначалу казалось, что густой влажный воздух размывал силуэт, отчего он колыхался, словно отражение на воде. Я ускорил шаг. И по мере приближения всё отчётливее вырисовывалась мужская спина. Каблуки гулко отбивали неровный ритм о каменную мостовую. Вот уже можно было разглядеть сползший набекрень парик, комично взъерошенный с одной стороны. Теперь видимость наладилась, но фигуру всё так же штормило из стороны в сторону. Не успевая за резкой сменой курса, ноги бедолаги то пускались в бег, то, шаркая подошвами, цеплялись носками башмаков за неровные края булыжников. Наконец, сверкая икрами в белых чулках, несчастный завалился на бок прямо посреди улицы.

Я машинально подбежал. От незнакомца разило крепким перегаром. Уж не знаю, какой дряни он перебрал, но перебрал конкретно.

– М-м-милейш… И-ик… м-милейший, – пытался выговорить он, одновременно протягивая мне руки.

Подхватив мужичка за руки, одним рывком поставил его на ноги. Благо, весу в жилистом, словно высохшем теле, было немного, да и рост не велик. Кафтан, к несчастию, испустил звонкий треск и разошёлся по шву, один рукав сполз вниз и повис гармошкой на запястье.

Мужичок оглядел себя мутными, глубоко утопленными, глазками, заохал и зацокал язычком. Попечалившись минуту о загубленном кафтане, он уставился на меня.

– Где живёте, папаша?

Мужичок удивлённо вытаращил глаза.

– Куда вам, милейший? – переспросил я.

Он поднял непослушную руку, отмахнулся от меня резким пьяным движением, словно от наваждения какого-то, да так, что едва устоял на ногах. Потом той же рукой с не меньшим усилием махнул вперёд:

– Т-там… На перш-шпек-ктиву.

К счастью, незнакомец ещё мог задавать вектор направления. Иначе блуждали бы мы по Невскому (как потом уже понял) до самого утра.

Дом у него оказался хоть и деревянным, да весьма нарядным. Будто кружевные ставни, резные наличники, внушительные ворота – словом, не последний человек, подумал я. И не ошибся.

Граф Скавронский, протрезвев, о спасителе своём не забыл. Он-то и пригрел меня, взяв к себе в помощники.

– Грамоте-то обучен?

– Обучен, – заверил я.

Да только, как выяснилось, пришлось сей грамоте учиться заново. Граф времени своего не жалел, да и я схватывал всё быстро.

Так уж вышло, что всю жизнь мой благодетель Фридрих Самуилович трудился ямщиком, и вот неожиданно, как гром среди ясного неба, свалилось на него состояние немалое с титулом в придачу. Бумажная волокита графа тяготила. Душою он был человеком страстным и азартным. А тут я как раз под руку попался и, в общем-то, даже обрадовался непыльной работёнке.

Посвятил он меня не только в премудрости грамоты, но и азартным играм обучил. Противостоять карточному соблазну граф не мог. А после пожалования нечаянных богатств совсем повяз в этой порочной, а для того времени ещё и запретной, страсти. «Чтоб никто в деньги не играл под тройным штрафом обретающихся денег в игре», – гласил именной указ. Но, тем не менее, каждый вечер трактир оживлялся пьяным угаром не столь от вина, сколь от азартного задора. Вскоре я стал постоянным спутником графа и уже знал наизусть почти все злачные места Петербурга.

К всеобщему удивлению обнаружилась во мне невероятная везучесть. «Помазанник удачи» называл меня граф и ещё больше проникался ко мне чувствами добрыми и в какой-то мере отцовскими. Надо сказать, что детей он так и не нажил.

Именно тогда вкусил я дикую смесь из жгуче-острого риска, горячего запала борьбы и хмельного духа свободы поставить на кон всё. В накуренных стенах кто-то возвышался, пьянел от победы, а кто-то проигрывался подчистую. Но никто не знал наперёд: чёт или нечет, лоб или соник, пан или пропал.

Так пролетела зима, весна, и лето расцвело – плакучее петербургское лето.

А вместе с летним ветерком в дом графа Скавронского прилетела она – баронесса Вережбинская. Юное создание сопровождала папеньку – старинного друга моего благодетеля, решившего погостить недельки две… «а там видно будет-с».

Могу биться об заклад, что с этого вечера все мысли очаровательной прелестницы баронессы Тяжбиной принадлежат мне! Ох, уж эта ветреная женская натура! Что ж, думаю, не успею ещё соскучиться, как встречу обворожительную баронессу на очередном приёме. Батюшка её, кажется, вхож в Английский клуб. Тем лучше, тем лучше.

Пышные платья, шурша кринолином, степенно плавают по просторному залу, как кувшинки по глянцевой водной глади. У белого рояля бархатным голосом растягивает какую-то балладу новомодная певица. Брови её, невероятно живые, столь артистично сменяют за минуту множество положений, выражая экспрессию слов. Певица старается, ибо не каждому выпадает честь оказаться на аристократическом приёме в салоне графа Михаила Юрьевича В.

Юная баронесса Тяжбина сидит подле отца и украдкой поглядывает по сторонам. Во взгляде её проскальзывает детское нетерпение и любопытство. Уж я-то знаю, кого высматривает молодая девица своими зоркими раскосыми глазками. Вот она встречается с моим пристальным взглядом. Грудь её заходится от учащённого дыхания, едва удерживаемая железной хваткой корсета. А по гладкой коже снова растекается знакомый румянец. Уголки губ медленно ползут вверх, озаряя всё лицо баронессы каким-то одухотворённым светом. Смутившись, она отворачивается. И мне остаётся любоваться лишь гладкими тёмно-каштановыми волосами, аккуратно уложенными в тугую ракушку на затылке.