Твой дядюшка, барон Оймарт Хэммарт".

Дочитав письмо, Хэмри поднял глаза на незнакомку. Всё это время та с любопытством наблюдала за ним.

– Как твоё имя? – раздражённо спросил Хэмри. – Ты тоже Хэммарт? Или какая-нибудь баронесса, о которой я не знаю?

– Нет-нет, господин Хэммарт, – рассмеялась девушка в ответ. – Моё имя Сидни. Я не ваша родственница и уж тем более никакая я не баронесса.

– И на том спасибо. Ты знаешь, что тут написано?

– Разумеется нет. Это письмо только для вас.

– Тогда на кой ляд ты здесь? Этот барон Оймарт Хэммарт, хотя я очень сомневаюсь, что это действительно он, думает, я не смогу прочитать письмо?

– Барон Оймарт попросил меня сопроводить вас в Необязательный Город.

"Наглец. Неужели он так уверен, что я соглашусь?" – со злостью подумал Хэмри.

– Откуда мне знать, что приглашение не фальшивка? Кто угодно мог написать его.

– Как же, господин Хэммарт, вы же видели печать.

– Плевал я на печать. Я не знаю ни её, ни того, кто её поставил, ни тебя тоже. Хочешь заманить меня и ограбить? Так знай же – не все лавочники идиоты. Никуда я с тобой не пойду.

Хэмри вернулся на прежнее место, оставив письмо на тумбочке, и притворился, что ищет что-то под прилавком. Когда вяснилось, что Сидни не намерена уходить, он с тем же равнодушным выражением лица снял с полки несколько стеклянных баночек, достал из-за пояса тряпку и зачем-то протёр их, хотя они и без того были чистыми. После этого отвернулся и принялся протирать полку. Девушка по-прежнему следила за ним, Хэмри чувствовал это затылком.

– Господин Хэммарт, я не могу убраться, – сказала Сидни наконец. – Ваш дядя, барон Оймарт, приказал мне сопроводить вас в его особняк в Необязательном Городе.

– Я, кажется, уже сказал, что не пойду, – недобро отозвался Хэмри.

– Но вы же прочитали письмо.

– И что с того? Оно не обязывает меня куда-либо идти с незнакомой мне девицей.

– Но ваш дядя…

– Довольно о нём. Если хотите купить еды или чего иного – говорите. И уходите.

– Барон Оймарт предупреждал меня, что вы можете отказаться, господин Хэммарт, – Сидни взяла письмо с тумбочки. – Он сказал, что в таком случае мне нужно отнести это письмо вашему отцу.

"Если она отнесёт это письмо моему отцу, он точно ничего не расскажет", – Хэмри мысленно признал, что барон Оймарт его подловил. Его всегда съедало любопытство, почему отец помалкивает о себе. Сколько бы он ни допытывался, полученные им ответы всегда были невнятными.

– Сколько идти до этого твоего Необязательного Города?

Сидни оживилась.

– Довольно долго, на повозке будет куда быстрее.

– У тебя есть повозка?

– Да, господин Хэммарт. Барон Оймарт одолжил мне повозку, чтобы добраться до Вереска.

– Почему я вообще ему интересен? Ну есть у него очередной родственник, с чего бы ему приглашать меня погостить? Да к тому же, зачем ему со мной видеться, коли они с отцом не ладят?

– Не просто родственник, господин Хэммарт. Вы его родной племянник. Детей у барона нет, хоть семейство его и плодовито. Не мне рассуждать об этом, но, если хотите знать моё мнение, племянник – это лучше, чем ничего. Простите, как-то грубовато я сказала.

– А по-другому и не скажешь. Ладно, допустим, я поверю тебе. Надолго ли мой якобы дядюшка приглашает меня? Всё же я лавочник, негоже лавке простаивать без дела.

– Это уже на ваше усмотрение, господин…

– Я поеду при одном условии, Сидни, – перебил Хэмри. – Перестань называть меня господином Хэммартом. Я Хэмри, и не более того.

Девушка смущённо улыбнулась и согласно кивнула. Хэмри не хотелось обманывать отца, но, если посудить, он и не обманул, потому как ничего ему и не сказал. Сидни распахнула дверь, и Хэмри углядел повозку с запряжённой в неё стреноженной лошадью. Она стояла прямо возле дощатого настила перед входом в лавку, где Хэмри не упускал случая выкурить трубочку-другую, устроившись поудобнее на стуле. Он любил смотреть на снующих мимо горожан и горожанок, и тоскливое время пролетало незаметно. Хэмри сочувствовал тем, кто вынужден день ото дня зарабатывать себе на пропитание. В Вереске не было иной работёнки, кроме как ловить рыбу да выпалывать бесчисленный вереск, торчащий откуда придётся. А на рыбной ловле сильно не разживёшься. В удачную неделю заработок составлял приблизительно пятнадцать медных ойтов. В неудачную, во время никудышного клёва, рыбаки обходились десятью. Таких деньжат еле-еле хватало, чтобы сводить концы с концами. И это при том, что в Вереске цены выставлялись куда более щадящие, чем в остальном Таргерте. Хэмри был несказанно благодарен отцу за то, что ему не приходится горбатиться на какой-нибудь там лесопилке. Ему не нравилось покидать лавку надолго, он очень привязался к ней. Но любопытство всё же заставило его провернуть ключ в замочной скважине и с неохотой засунуть его в карман.

Увядающие некогда роскошные цветы лаванды поблекли и больше не благоухали, как прежде. Трава пожелтела, погрязла в зарослях кроличьего сорняка, возвышающихся над кустами смородины. Приют Гилджу больше не казался таким приветливым. За десятки лет черепица местами облезла и раскрошилась. Стены заросли мхом и лишайником, от них веяло плесенью и влагой, но не той душистой влагой, что некогда стояла над рекой за особняком, а сыростью.

Многие уже и не пытались сражаться с проклятой болезнью. И жители Двуозёрья, промозглого Ксоота и жаркого Дьюка, те из них, чья кровь светлела, чья радость превращалась в раздражение и хладнокровие, более не искали пристанище, лишь уединение и смерть. Сыростные доживали свои дни в хибарах, построенных из необтёсанных балок и досок. Дверные проёмы и окна завешивали тряпками, пропитанными лечебными отварами. Лекари и знахари убеждали народ в том, что запах, исходящий от мокрых тканей, ослабляет боль умирающих. Хотя, скорее, они просто боялись тусклых сырых взглядов и хотели оградиться от них. Некоторые сыростные кончали с собой. Детей перестали отпускать к городским озёрам, в которых всё чаще находили утопленников. Те, чьи родственники заболевали, уже не заходили в их дома, опасаясь увидеть картину неумелого самоубийства – спальню и гостиную, залитую белой кровью, умирающего в конвульсиях хозяина. Не у всех получалось умертвить себя быстро, а повторные попытки выглядели страшнее предыдущих. Те, что не опасались заражённых, привязывали их к кроватям, дабы сохранить им жизнь, не облегчая, правда, страдания умирающим. Сырость была куда болезненнее, чем любой человек мог предположить, и всякая смерть казалась спасением.